Перстень Тота - Дойл Артур Конан

Меня очень занимало, как именно поезд, несущийся с громадной скоростью, обрушится в шахту, в которую я его направил, и мне было очень интересно за этим наблюдать. Один из моих помощников полагал, что он просто перепрыгнет через ствол, и действительно, чуть было так и не вышло. К счастью, однако, инерция оказалась недостаточной, буфер паровоза с неимоверным треском стукнулся о противоположный край шахты. Труба взлетела в воздух. Тендер и вагоны смешались в одну бесформенную массу, которая вместе с останками паровоза на мгновение закупорила отверстие шахты. Потом что-то в середине подалось, и вся куча зеленого железа, дымящегося угля, медных поручней, колес, деревянных панелей и подушек сдвинулась и рухнула в глубь шахты. Мы слышали, как обломки ударялись о стенки, а потом, значительное время спустя, из глубины донесся гул — то, что осталось от поезда, ударилось о дно шахты. Вероятно, взорвался котел, потому что за прокатившимся гулом послышался резкий грохот, а потом из черных недр вырвалось густое облако дыма и пара и осело вокруг нас брызгами, крупными, как дождевые капли. Потом пар превратился в мелкие клочья, они растаяли в солнечном сиянии летнего дня, и на шахте «Радость сердца» снова воцарилась тишина.

Теперь, после успешного завершения нашего плана, надо было уничтожить все следы. Наши рабочие на том конце линии уже сняли рельсы, соединявшие боковую ветку с главной линией, и положили их на прежнее место. Мы были заняты тем же у шахты. Трубу и прочие обломки сбросили вниз, вход снова загородили досками, а рельсы, которые вели к шахте, сняли и убрали. Затем, без лишней торопливости, но и без промедления мы все покинули пределы Англии большинство отправились в Париж, мой английский коллега — в Манчестер, а Макферсон — в Саутгемптон, откуда он эмигрировал в Америку. Пусть английские газеты того времени поведают вам, как тщательно мы проделали свою работу и как мы поставили в тупик самых умных из сыщиков.

Не забудьте, что Гомес выбросил в окно сумку с документами: разумеется, я сохранил эту сумку и доставил ее тем, кто меня нанял. Возможно, им будет небезынтересно узнать, что я предварительно извлек из этой сумки два-три маленьких документа- на память о случившемся. У меня нет никакого желания опубликовать эти бумаги, но своя рубашка ближе к телу, и что же мне останется делать, если мои друзья не придут мне на помощь, когда я в них нуждаюсь? Можете мне поверить, господа, что Эрбер де Лернак столь же грозен, когда он против вас, как и когда он за вас, и что он не тот, кто отправится на гильотину, не отправив всех вас в Новую Каледонию. Ради вашего собственного спасения, если не ради моего, поспешите, мосье де…, генерал… и барон… Читая, вы сами заполните пропуски. Обещаю вам, что в следующем номере газеты эти пропуски уже будут заполнены.

P.S. Просмотрев свое заявление, я обнаружил в нем только одну неясность: это касается незадачливого Макферсона, который по глупости написал жене и назначил ей в Нью-Йорке свидание. Нетрудно понять, что, когда на карту поставлены такие интересы, как наши, мы не можем полагаться на волю случая и зависеть от того, выдаст ли простолюдин, вроде Макферсона, нашу тайну женщине или нет. Раз уж он нарушил данную нам клятву и написал жене, мы больше не могли ему доверять. И поэтому приняли меры, чтобы он больше не увидел своей жены. Порой мне приходило в голову, что было бы добрым делом известить эту женщину, что ничто не препятствует ей снова вступить в брак».

Б. 24

Я рассказал эту историю, когда меня арестовали, но никто меня не слушал. Потом снова рассказывал ее на суде — все, как было, не прибавил ни единого слова. Я изложил все до точности, да поможет мне бог, — все, что леди Маннеринг говорила и делала, и все, что я говорил и делал, словом, так, как оно было. И чего я добился? «Арестованный сделал бессвязное, несерьезное заявление, неправдоподобное по деталям и совершенно не подкрепленное доказательствами». Вот что написала одна лондонская газета, а остальные и вовсе не упомянули о моем выступлении, будто я и не защищался. И все-таки я своими глазами видел, как убили лорда Маннеринга, и виновен я в этом ничуть не больше, чем любой из присяжных, которые меня судили.

Ваше дело, сэр, — получать прошения от заключенных. Все зависит от вас. Я прошу об одном: чтобы вы прочли это, просто прочли, а потом навели справки, кто такая эта «леди» Маннеринг, если она еще сохраняет то имя, которое у нее было три года назад, когда я на свою беду и погибель встретил ее. Пригласите частного сыщика или хорошего стряпчего, и вы скоро узнаете достаточно и поймете, что правду-то сказал я. Подумайте только, как вы прославитесь, если все газеты напишут, что лишь благодаря вашей настойчивости и уму удалось предотвратить ужасную судебную ошибку! Это и будет вашей наградой. Но если вы этого не сделаете, то чтоб вам больше не заснуть в своей постели! И пусть вас каждую ночь преследует мысль о человеке, который гниет в тюрьме из-за того, что вы на выполнили своей обязанности, а ведь вам платят жалованье, чтобы вы ее выполняли! Но вы это сделаете, сэр, я знаю. Просто наведите одну-две справки — и скоро поймете, в чем загвоздка. И запомните: единственный человек, которому преступление было выгодно, это она сама, потому что была она несчастная жена, а теперь стала молодой вдовой. Вот уже один конец веревочки у вас в руках, и вам надо только идти по ней дальше и смотреть, куда она ведет.

Имейте в виду, сэр, насчет кражи со взломом — тут я ничего не говорю, если я что заслужил, так я не хнычу, пока что получил я лишь то, чего заслуживал. Верно, кража со взломом была, и эти три года — расплата за нее. На суде всплыло, что я был замешан в Мертонкросском деле и отсидел за него год, и на мой рассказ из-за этого не очень обратили внимание. Если человек уже попадался, его никогда не судят по справедливости. Что до кражи со взломом, тут признаюсь: виновен, но когда тебя обвиняют в убийстве и сажают пожизненно, а любой судья, кроме сэра Джеймса, отправил бы меня на виселицу, — тут уж я вам заявляю, что я никого не убивал и никакой моей вины нет. А теперь я расскажу без утайки все, что случилось в ту ночь тринадцатого сентября тысяча восемьсот девяносто четвертого года, и пусть десница господня поразит меня, если я солгу или хоть малость отступлю от правды.

Летом я был в Бристоле — искал работу, а потом узнал, что могу найти что-нибудь в Портсмуте, ведь я был хорошим механиком; и вот я побрел пешком через юг Англии, подрабатывая по дороге чем придется. Я всячески старался избегать неприятностей, потому что уже отсидел год в Эксетерской тюрьме и был сыт по горло гостеприимством королевы Виктории. Но чертовски трудно найти работу, если на твоем имени пятно, и я еле-еле перебивался. Десять дней я за гроши рубил дрова и дробил камни и, наконец, очутился возле Солсбери; в кармане у меня было всего-навсего два шиллинга, а моим башмакам и терпению пришел конец. На дороге между Блэндфордом и Солсбери есть трактир под названием «Бодрый дух», и там на ночь я снял койку. Я сидел перед закрытием один в пивном зале, и тут хозяин трактира — фамилия его была Аллен — подсел ко мне и начал болтать о своих соседях. Человек этот любил поговорить и любил, чтобы его слушали; вот я и сидел, курил, попивал эль, который он мне поднес, и не слишком интересовался, что он там рассказывает, пока он как на грех не заговорил о богатствах Маннеринг-холла.

— Это вот тот большой дом по правую сторону, как подходишь к деревне? — спросил я. — Тот, что стоит в парке?

— Он самый, — ответил хозяин (я передаю весь наш разговор, чтобы вы знали, что я говорю вам правду и ничего не утаиваю). — Длинный белый дом с колоннами, — продолжал он. — Сбоку от Блэндфордской дороги.

А я как раз поглядел на этот дом, когда проходил мимо, и мне пришло в голову, — думать-то ведь не запрещается, — что в него легко забраться: уж больно много там больших окон и стеклянных дверей. Я выбросил это из головы, а вот теперь хозяин трактира навел меня на такие мысли своими рассказами о богатствах, которые находятся в доме. Я молчал и слушал, а он, на мою беду, все снова и снова заводил речь о том же.