Игра времен (сборник) - Наталья Резанова

– Спрашивай, – тихо сказала женщина.

Флоллон пытался что-то сказать Торгерну, но тот оттолкнул его, подошел ближе.

– Добрался ты до Иорга?

– Да, я был у них в лагере, – слабо, но внятно произнес раненый. – Я узнал…

– Ну! Что ты узнал?

– Они возвращаются в Юкунду. Так приказал Иорг.

– Почему?

– На них напали сламбедцы… какой-то отряд из вольных, я не узнал… их перебили почти всех, но и тех крепко потрепали… и он решил отступить.

– Где это было?

– В трех днях к северу.

– Как же ты добрался сюда с пробитой головой?

– Это было не там. Иорг отводил своих, и меня никто не заметил… я ушел… на меня напали этой ночью… двое…

– Кто?

– Не знаю… темно было… может, сламбедцы, те, из уцелевших…

Флоллон бросил довольно:

– Я говорил, что Иорг побоится напасть!

– Откуда здесь могли взяться сламбедцы? – с подозрением спросил Катерн. – Перевалы закрыты.

– Северный проход, – сказал Торгерн. – Еще отыграемся.

– А не врет ли эта падаль? – еще кто-то подал голос, кажется, Элмер. – Кто попрет зимой через этот проход? Не было еще таких. Тряхнуть его хорошенько…

– Чем подтвердишь, что Иорг ушел?

– Я видел… видел, – голос, и без того слабый, сошел совсем на нет, и снова слышалось лишь дыхание. Затем раздался другой голос. Глухой. Сорванный.

– Он спит.

Каким-то отягощенным движением она оторвала руки от лба раненого. Настроение в палатке переменилось. Один Торгерн интересовался сообщением разведчика (или делал вид), остальные смотрели на женщину. Она наконец подняла голову, и взглядам предстало ужасное лицо – бескровное, с закушенными губами, с темными провалами глаз. Слово «ведьма», оставаясь непроизнесенным, явственно ощущалось на слуху. Был в нем, однако, некий оттенок уважения. Уважения к силе.

– Ступай.

Она тяжело встала и медленно вышла, еще не дойдя до выхода опустив на лицо капюшон. Хорошо, что никто не пробовал ее остановить.

Силы ее покинули, она не понимала, каким образом может идти. Ей казалось, что она сейчас умрет. Пройдя несколько шагов, обнаружила, что рядом идет Измаил. О Господи, еще и этот…

Измаил, наблюдавший сцену в палатке, вовсе не был удивлен. Еще от своей матери он слышал, что бывают люди, способные врачевать больных, передавая им часть собственной силы. Она только не говорила, что после этого им бывает так плохо. Это он тоже заметил.

Было совсем темно, все костры погасли. Она брела, спотыкаясь, проваливаясь в снег. Он хотел было помочь, но, прежде чем успел подхватить ее за локоть, она повернулась и с мрачной злобой глянула ему в глаза. И они пошли молча, на расстоянии.

Добравшись до палатки, она повалилась на свою меховую постель, бормоча: «Господи! Больше никогда… ни за что…» и зная, что поручиться за это не сможет. Думала, что умрет, и знала, что ей еще долго придется терпеть эти муки.

И где-то в самой глубине: «Начало положено. Дальше пойдет легче».

Назавтра она была уже на ногах. Поневоле пришлось торопиться: ее ожидала забота, трудно представимая здесь, – роды. Тем женщинам – «клячам» – все же пришлось побороть свой страх перед Карен, потому что сейчас они больше боялись, что роженицу придется бросить одну в поле, если роды будут долгие, а войско пойдет дальше. Слава Богу, лагерь пока не трогался с места. Карен потребовала освободить телегу, чтобы уложить роженицу, и ее послушались («Княжеская ведьма велела») и даже дали более или менее чистых тряпок. «И воды, – распорядилась она. – Как где взять? Снегу растопите!» Она снова была на своем месте, и это придавало ей силы. Закатав рукава, она принялась за дело. Это были далеко не первые роды, которые ей приходилось принимать, но вот так, на морозе, с торчащим в нескольких шагах конвоиром… Счастье еще, что роды были довольно легкие – не каждой женщине, рожавшей в своей постели, выпадала такая удача… Это была девочка. Еще одна девочка… женщина… если ей удастся выжить в этом мужском мире.

Когда все было кончено, Карен, оставив роженицу и спеленатого младенца в телеге под присмотром остальных женщин, отошла, чтобы отмыть в снегу руки. Нагнувшись над сугробом, она не сразу заметила надвинувшегося на нее всадника. Это был Торгерн. Давно ли он здесь? Проезжал мимо или нарочно подъехал?

– Я убедился, что ты и вправду владеешь магией.

– Ну и что? – До нее с трудом доходило, что именно он говорит. Господи всемилостивый, зачем все? Здесь, под этим ледяным небом, на окровавленном снегу? Зачем жить, Господи? Но она сдержалась. Выдать свою ненависть – значит погибнуть. Она должна быть всегда спокойной, несмотря ни на что, хотя загнанная внутрь ненависть может выесть неисцелимые язвы в душе, это ей подсказывал ее лекарский опыт. Но сейчас главное – не собственное исцеление. Вера – вот ее оружие. Вера горами движет, а ей ведь горы не нужны.

– Ну и что?

– То, что не сгною тебя в подземелье. Пока. Поедешь в Торгерн. В крепости ты получишь то, что тебе нужно. Помещение. Помощников.

– Посуду, инструменты…

– Это еще зачем?

– В первую очередь я лекарка.

– Это в последнюю очередь.

Тронул поводья, отъехал. Она осталась стоять, запахнув плащ. Охранник угрюмо косился то на него, то на нее.

Не важно, что разговор так закончился. Начало положено.

А гонец, принесший известие о Иорге, умер. Произошло это так. Когда остановились на ночлег, пришел Измаил и начал плести что-то неопределенное насчет того, что есть тут один сильно больной человек и нельзя ли чем помочь…

– Что ж ты сразу не зовешь?

– Да как сказать…

Она поняла, почему он не называет больного. Ему явно хотелось помочь, но, помня, что с ней тогда делалось, он в равной мере опасался и отказа ее, и согласия.

– Ну, пойдем посмотрим, что там…

Он лежал в отдельной палатке. Вряд ли это была милость, скорее Торгерн не желал, чтоб кто-нибудь услышал, что раненый скажет. Часовой взглянул на нее исподлобья, но пропустил, не сказав ни слова. В палатке было совсем темно, и в углу слышалось дыхание, теперь частое и прерывистое. Откинув капюшон, Карен подошла к раненому, села рядом.

Он открыл глаза.

– Да, это я, – сказала Карен, – я, добрый человек, – и взяла его за руку. Она не думала сейчас, что перед ней солдат вражеской армии, наверняка принимавший участие в тригондумской резне. Это был человек, страдающий от боли, и страдать ему оставалось недолго.

Измаил смотрел на нее во все глаза, но ничего такого, что он ожидал, не произошло. Она сидела, держа раненого за руку, и больше ничего, только иногда что-то приговаривала негромко.

– Он умрет? – спросил Измаил.

Свободной рукой она сделала ему знак молчать.

Прошло с четверть часа. Измаил, заскучав, уже перестал смотреть на них и вдруг спохватился, что не слышит больше ни голоса, ни дыхания больного.