Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней - Дэвид Рансимен

1933 г., хотя и с большим трудом. Она пережила все, с чем ей только ни пришлось сталкиваться после этого. Она доказала свою приспособляемость и устойчивость. У политиков меньше стимулов идти на компромисс, когда они считают, что система перенесет большинство столкновений. И если знание о том, как избежать депрессии подвело страну к пропасти новой депрессии, знание о том, что система была устойчивой, пробудило в ее политиках непреклонность.

Ирония заключается в том, что эта непреклонность выразилась в заявлении, что система может не пережить предложений Обамы. Республиканская критика программы Обамы сосредоточилась на вопросе долга. Говорилось, что страна движется по неустойчивой траектории, поскольку она уже и так набрала слишком много обязательств на будущее, чтобы позволить себе значительные государственные расходы на стимулирование экономики. Республиканцы обвиняли Обаму в том, что он пытается задобрить общество на какой-то короткий промежуток времени, пренебрегая долгосрочной осторожностью, что является классическим демократическим пороком. Но политики, выдвигавшие такой аргумент, сами были виновны в демократических прегрешениях – игре на зрителя, балансировании на грани возможного, дезинформации и коварстве. Несложно высмеять политиков, заявляющих, что они беспокоятся о долговременном будущем страны, если из их речи видно, что они думают только о ближайших электоральных перспективах.

Вы можете приравнять это расхождение к лицемерию, лживости или глупости. Вы можете жаловаться на него, видя в нем предательство демократии. Но в действительности это самая главная черта демократии. Каждый так делает. Так делают и демократы. Они смотрят вдаль, но подстраивают свой взгляд под ближайшие цели. Они поступают так, поскольку знают, что это может сойти им с рук.

Это и есть ловушка уверенности. Демократии приспособляемы. Поскольку они приспособляемы, они создают долгосрочные проблемы, успокаивая себя тем, что, как им известно, они смогут приспособиться, когда надо будет разобраться с ними. Долги накапливаются; сокращение расходов все время откладывается. Также демократии обладают состязательной природой, а это значит, что политики винят друг друга в собственной неспособности разобраться с долгосрочными проблемами. Но при этом они своими же словами опровергают неотложный характер этих проблем, поскольку, если бы они были на самом деле неотложны, политики пошли бы на компромисс, чтобы решить их. Вместо этого они выясняют отношения. Пока они выясняют отношения, они утешаются знанием о том, что сама система устойчива.

Поэтому демократия превращается в игру «кто первым струсит». Когда все станет по-настоящему плохо, мы приспособимся. Но пока все не стало плохо, нам не нужно приспосабливаться, поскольку демократии в конечном счете приспосабливаться умеют. Обе стороны играют в эту игру. Игры «кто первым струсит» безобидны, пока не заходят слишком далеко, когда они становятся смертельно опасны.

Итоги

Президент Обама принес присягу при вступлении в должность 20 января 2009 г. Инаугурационное обращение Обамы было красноречивым, мирным и незапоминающимся. Он начал с похвалы своему предшественнику, поблагодарив его за помощь в период передачи власти (Рузвельту в своей инаугурационной речи было нечего сказать о предшественнике, которого он, похоже, считал, воплощением самого страха). Первый день работы Обамы был похож на все последующие. Его администрация, во главе которой встали чиновники, игравшие главные роли в период Великого успокоения и его шумного завершения, продолжала прокладывать курс по бушующим волнам кризиса, избегая радикальных мер, полагаясь по возможности на опробованные и проверенные методы и стремясь сохранить чувство равновесия. Уолл-стрит помогли разобраться с его проблемами, как и автомобилестроению. Домовладельцам выделили некоторые дотации, снизившие груз ипотек, но не слишком большие. Был принят пакет мер по стимулированию экономики на 800 млрд долл. Это была компромиссная цифра – слишком большая для консерваторов и слишком малая для либералов, а потому Обама надеялся, что не слишком ошибся. Дефицит бюджета оставался большим, но так и не стал чрезмерным. Безработица продолжила расти, потом выровнялась, затем начала медленно сокращаться. Общий федеральный долг увеличивался. Картина оставалась смешанной. Ничего слишком хорошего, ничего слишком плохого, ничего настолько сломавшегося, чтобы нельзя было исправить, ничего настолько исправленного, чтобы в будущем не пришлось за это платить.

Фрагментарность этой реакции, стесненной электоральными соображениями, ограниченной краткосрочными горизонтами и определяемой прагматичным стремлением поймать ускользающие возможности, обусловливалась тем, что надо было оставаться на одной волне с капризами и беспорядочностью современной демократии. Но демократиям не нравится видеть в зеркале свое отражение; они хотят чего-то большего. Когда Обама пытался как-то сдерживать кризис, казалось, что он просто плывет по течению. Начались призывы, как это часто бывает в кризисные времена, к «настоящей» демократии, которая могла бы обозначить подлинное возрождение. В Америке появились новые движения, как правые, так и левые, которые искали той подлинной демократии, которая оставалась скрытой под малоприятной внешней оболочкой демократической жизни. С точки зрения движения «The Tea Party», подлинность нужно искать у истоков американской демократии, когда ее только основали, в обещании народной независимости от далекого центрального правительства. С точки зрения движения «Occupy Wall Street», подлинность заключается в новом утверждении народного контроля над институтами благосостояния и власти, из-за которых неравенство в американском обществе становилось в предыдущем поколении все сильнее и сильнее. Лозунг движения «Occupy Wall Street» – «Мы – 99 %» – указывал на то, что американская демократия стала чем-то вроде мошенничества, благодаря которому меньшинство обогатилось за счет большинства, используя непозволительные практики. В конце концов, если бы 99 % понимали, что происходит, вряд ли они позволили бы это. В демократиях одному проценту его махинации не могут сойти с рук, если только все остальные не одурачены. Теперь же, когда начался кризис, появился шанс, что истина выйдет наружу.

Несмотря на все различия, у этих популистских движений есть кое-что общее: им был нужен намного более суровый кризис, чтобы их идеи пошли в народ. Но если бы кризис действительно стал намного серьезнее, потребовалось бы больше демократических импровизаций, что заглушило бы требования «настоящей» демократии. Популисты попали в безвыходное положение. Идея «99 %» была одновременно блестящим лозунгом и пустой концепцией; в демократиях никогда не бывает коалиций 99 %; большинство раскалывается задолго до достижения такой величины. У 99 % слишком мало общего, если не считать предельных ситуаций, когда чрезвычайные меры приходят на смену давно отложенного обещания народной политики[88]. Законопроект Обамы по здравоохранению, который был принят в 2010 г. на фоне довольно едких комментариев и споров, дал возможность движению «The Tea Party» организовать еще одну точку сбора для выражения публичного недоверия к центральному правительству. Однако возобладала непреднамеренность демократической политики: Верховный суд США со временем одобрил законопроект – его одобрил консервативный верховный судья, поступившийся своими партийными принципами. Мотивы судьи Робертса остаются неясными; возможно, он хотел устроить себе прикрытие для более