Десять посещений моей возлюбленной - Василий Аксёнов

– Привет, – отвечает ему Таня. – Кепку-то чью, отцовскую напялил?

– Тепку… Не кепку, – говорит.

А разминулись с ним когда, Таня мне объясняет.

– Застеснялся… Он мой троюродный племянник. Стёпка. Смешной мальчишка.

– Тоже, как ты же, Чурускаев?

– Нет, он Черкашин. Как и Наташка. Эта… А ей – двоюродный племянник… Не разговаривал лет до пяти.

– Совсем? – спрашиваю.

– Совсем, – говорит Таня. – А в пять заговорил. Сидели, ели, за столом. Он говорит: Суп не соленый. С тех пор и начал. Боялись, вырастет немым.

– А плакал хоть?

– Ну, иногда.

Идем. К Кеми уже свернули.

– Как на тебя смотрела Наташка, ты заметил? – спрашивает Таня.

– Нет, не заметил, – говорю.

– Вернешься с армии, меня забудешь, старую, и женишься на ней.

– Ну, хорошо.

– Если на ней, я не обижусь.

– А почему?

– А я не знаю… Просто меня уже, наверное, не будет.

– Не говори так.

– Я сказала.

Пришли к Кеми. На бревно сели.

– Я так соскучилась, – говорит Таня.

– Я тоже, – говорю.

Тень, где сидим, от ельника, что на яру, – солнце на вечер.

– День уж, смотри, такой короткий, – говорит Таня.

– Да, – говорю. – Еще не очень…

– Мне так тоскливо почему-то.

– И мне тоскливо тоже… было.

– А сейчас? – спрашивает Таня.

– А сейчас нет, – говорю.

– Обними меня.

Обнял.

– И поцелуй.

Целую.

– В губы.

На противоположном, пологом берегу, по ярко освещенному солнцем белому как сахар песку, бегает вдоль линии воды кулик – кричит – обеспокоен чем-то, длинноногий. Или так радуется, разминаясь.

– Я, – говорит Таня, – в детстве думала, что это маленькие журавлята. Мать потерял свою, зовет ее и ищет, бегает туда-сюда… А позврослеет как, тогда уж, думала, курлычет… Скоро и журавли уж полетят. И гуси.

– Скоро… Снег выпадал уже на севере.

– Так грустно.

– А я в детстве, – говорю, – думал, что пни – это такие невысокие деревья… И что музыку сочиняют птицы, а люди ее только исполняют.

– У птиц же, – смеется Таня, – нет рук.

– Да, – говорю. – И инструментов.

– Споешь мне что-нибудь?

– Потом.

Галька сзади, слышим, зашуршала. Дуся пришла. Принесла в своей бывшей школьной, заляпанной сплошь чернилами, сумке бутылку вина, три граненых стакана и бумажный кулек с конфетами какими-то.

Читаю:

– «Токай». Вино. Сухое, белое… Не пробовал.

– Но, – говорит Дуся. – Она купила в Елисейске, Танька. И специально для тебя. Я сразу зарилась – она мне не позволила. Ты оценил бы.

– Слов, – говорю, – не хватит, чтобы оценить.

– Все вы такие, – говорит Дуся, присаживаясь с Таней рядом на бревно. – Когда имеете, не бережете, а потеряете – ревете.

– Ну, не ревем уж.

– Да я так. Но все равно вы, парни…

– Сволочи.

– А, что ли, нет?

– Ну, вам виднее.

Вытащить нечем – вдавил я кое-как пробку в бутылку, вино разлил – всем поровну – на треть стакана.

– Ну, давайте, – говорит Таня. – За будущих учительницу и врачиху.

– За будущего рядового, – говорю.

Чокнулись. Выпили. Девчонки по глоточку. Я все разом. Скривился – вино мне кислым показалось.

О том о сем поговорили. Учебный год, конечно, вспомнили. Кто и куда устраиваться будет на работу, кто поступил, и это обсудили.

Вино допили.

– Пойду, – говорит Дуся. – Меня там ждут… Девчонкам обещала.

Не просим, чтобы побыла.

Поднялась Дуся. Дошла до воды, стаканы сполоснула и положила в сумку их. Вернулась к нам. Стоит. Высокая.

– Не скучайте, – говорит. – Еще увидимся, надеюсь.

Ушла.

Сидим с Таней. Как вода в реке течет, смотрим. Кулик побегал – улетел. Журавлик, только суетливый.

– Дуська без матери росла… С отцом, – говорит Таня. – Мать умерла, когда ей было года три… В грудь жеребец лягнул, и от ушиба… Брат, Васька, старший… в город переехал. В детстве он с ней и нянчился обычно. Отец с утра до вечера работал. Старый сейчас уже… на пенсии.

– У, – говорю. – А я не знал.

– Она об этом говорить не любит…

– А почему?

– Меня просила не рассказывать… Не знаю.

Яркий сине-оранжевый зимородок над водой под тальником стремительно летает. Сядет на ветку, в воду смотрит – как на себя будто любуется; нырнет вдруг, вынырнет с мальком.

– Красивый, – говорит Таня.

– Да, – говорю.

– Только мальков вот ест.

– Не он, так окунь.

– Съездим на наше место, – говорит Таня.

– Поехали, – соглашаюсь.

С бревна встали. Пошли.

К дому приблизившись, взял я за руль мотоцикл, повел к дороге, чтобы его не возле дома заводить. Слышу, стучат в стекло оконное.

– Идите ужинать! – кричит нам тетя Надя.

– Потом! – отвечает ей Таня.

– Остынет все!

– Пусть остывает.

– Ну, в печь поставлю… Там найдете!.. Да хоть оделись бы поте́пле!

– Да нам не холодно!

Поехали.

Обнимает меня Таня сзади, руки засунув под рубаху мне. Как воск расплавленный, ладони ее теплые. Голову на плечо мне положила. Волосы мягкие – затылком стриженым их ощущаю. Душистым мылом пахнут, «Земляничным», – привычно вроде, но – как новое. Воздух весной вдыхаешь так же вот – шалеешь.

Приехали. Мотоцикл у нашей сосны оставил.

К краю обрыва подступили. Внизу река. Бледно в ней небо отражается – восток.

– Помнишь, – спрашивает Таня, взяв меня за руку, – фотографировались тут?

– Конечно помню, – отвечаю.

– А что читали мы тогда?

– Читали разве?

– Разве нет?.. Пойдем, – говорит. – Искупаемся.

– Сейчас?!

– А что?

– Нельзя, – говорю.

– Почему? – спрашивает.

– Пророк Илья в речку посикал.

Смеется.

– Вода ж холодня!

– И чё?

Спустились с яра.

Вверху мелкий, но бурный перекат – шумит и пенится, плес перед нами – тихий и глубокий.

Раздевается Таня. Донага.

– Не смотри, – говорит.

– Ладно, – говорю.

Смотрю. Красивая. Не загорело тело кое-где – места такие сохранились.

Ступая осторожно по камням, при этом вскидывая руки, идет Таня по берегу вверх по течению реки. Входит, повизгивая, в воду. Плывет, ногами брызги поднимая. Встречаю в плесе.

Сразу-то – холодно, теперь уж – нет. В воде теплее даже, чем на воздухе.

– Мы – как дельфины, – говорит Таня.

– Угу, – говорю. – Дельфин с дельфинихой. А ты – особенно.

– Ага.

– Только вот плаваешь…

– Ну?

– Ну…

– А, как собака.

– Да.

Поймал за талию – выскальзывает.

Накупались. Выходим на берег.

Сразу не одеваемся, хоть и свежо. Обнимаю Таню – все ее тело в крупных каплях. И на груди. И на сосках. Капли – как линзы мелкие – увеличительные.

Вытирает Таня, прижимаясь ко мне, себя и меня своим платьем. На колени после опускается, ложится. И тянет за руку к себе. Я повинуюсь.

– Был бы один, я ни за что бы…

– В воду не сунулся бы?

– Нет.

Камни. Гладкие. Не крупные. Есть среди них такие же зеленые, прямо как Танины глаза. Только глаза сейчас у Тани – черные.

Стало темнеть – успел заметить.

Шевелю податливые камни, раздвигаю их в своем стремлении. Прохожу сквозь мантию земную. Обжигая, магма останавливает.

– Ты, – говорит Таня.

Молчу.

– Родной, – говорит.

Молчу.

– Любимый… Ты мой, мой, мой… каждая клеточка твоя…

И тут меня словно прорвало:

– Таня, – говорю. – Ненаглядная, единственная…

– Умру, – говорит, – если…

– Если, – говорю, – и я тоже…

– Люблю…

– Люблю, – впервые выговорил.

Стали, нагие, остывать.

Оделись. В яр поднялись. И наверху уже обулись.

К сосне пришли, стоим возле нее.

Совсем стемнело.

– Вон, – говорит Таня, – моя звезда. А где твоя?

– Не помню, думаешь?

– Вдруг упадет… твоя или моя?

– Не упадет, – успокаиваю.

– А помнишь, я тебе на память шишку сосновую в карман рубахи положила тут?

– Помню, – говорю.

– Ты потерял ее.

– Я ж ненарочно. Дала другую – ту храню ведь.

– Ты разговариваешь с ней?

– Конечно.

– Что говоришь?

– Соскучился, люблю.

– А что она тебе?

– Молчит.

– Твоя такая же – молчунья.

Назад поехали, уже с включенной фарой.

Оставил я в деревне мотоцикл у развилки. Пошли на Кемь.

Сели на бревно. Тихо течет река, сосредоточенно – на нас внимания не обращает. Плещется рыба в ней – играет, мошку ли ловит – вьется та над водой. Редкий туман над речкой стелется, на пар похожий.

Месяц уж ночью появился, около часу, опрокинутый, лес озарил едва-едва. Низко над Камнем. В Кеми отразился. К нам от него, от отраженного, дорожка пробежала. Совсем ущербный – немного света от него – как от лампадки.

– Уезжать завтра, – говорит Таня.

Молчу.

– Мне плакать хочется… Уже сегодня, а не завтра… А помнишь, – спрашивает Таня, засмеявшись, – как вы в интернате, нарядившись в белые простыни, пришли ночью под наши окна?

– Помню, – говорю.

– Это все ты, наверное, придумал.

– Рыжий.

– Неправда. Ты.