Светлячок надежды - Кристин Ханна

Запахи – дезинфицирующего средства, еды из кафетерия и отчаяния – ошеломили ее. Всю жизнь она изо всех сил старалась держаться подальше от больниц, хотя несколько раз приходила в себя именно в них.

В комнате сидела Марджи. При появлении Дороти она отложила вязание и встала.

Рядом с ней сидел тот самый интересный мужчина, вероятно муж Кейт. Увидев, что Марджи встала, он проследил за ее взглядом и тоже медленно поднялся. Со дня похорон жены у него в волосах заметно прибавилось седины. И он похудел.

Марджи шагнула к ней, протягивая руки.

– Вижу, вы получили мою записку. Я попросила Бада прикрепить ее к двери. У меня не было времени вас искать.

– Спасибо, – сказала Дороти. – Как она?

– Наша девочка – боец.

Сердце Дороти сжалось. Нашадевочка. Как будто они с Марджи обе были матерями Талли. Дороти хотелось, чтобы это было правдой, но она понимала, что на звание матери могла претендовать только Марджи. Она начала что-то говорить – сама не понимая что, – когда к ним подошел мужчина. Заметив его колючий взгляд, Дороти умолкла.

– Вы ведь помните Джонни, – сказала Марджи. – Муж Кейт и друг Талли.

– Мы встречались много лет назад, – тихо ответила Дороти. – Воспоминания не из приятных.

– Вы всегда приносили дочери страдания, – жестко сказал Джонни.

– Знаю.

– Если это повторится и теперь, вам придется иметь дело со мной. Понятно?

Дороти кивнула и отвела взгляд:

– Спасибо вам.

Джонни нахмурился:

– За что?

– За то, что любите ее.

На его лице застыло удивленное выражение. Он словно бы сам сомневался в этом.

Марджи взяла Дороти под руку и повела по коридору в отделение реанимации со стеклянными боксами, которые веером расходились от сестринского поста. Здесь Марджи оставила ее и стала о чем-то переговариваться с женщиной за столом.

– Так, – сказала Марджи, вернувшись к Дороти. – Ее палата вон там. Можете пойти и поговорить с ней.

– Она не захочет меня видеть.

– Просто поговорите с ней, Дороти. Врачи считают, что это помогает.

Дороти подошла к стеклянной перегородке, за ней была кровать, отгороженная невысокой ширмой.

– Просто поговорите с ней, – повторила Марджи.

Дороти кивнула. Потом, шаркая ногами, словно инвалид, сделала несколько шагов. С каждым шагом страх внутри нее разрастался, заполняя легкие, похожий на тупую, тянущую боль. Инвалид, неполноценная. Вот она кто.

Трясущейся рукой Дороти открыла дверь.

Затем сделала глубокий вдох, как перед прыжком в воду, и шагнула к кровати.

Талли лежала в окружении гудящих, пикающих и пыхтящих аппаратов. В безвольный рот вставлена прозрачная пластиковая трубка. Лицо распухло, поцарапано, покрыто синяками. Голова обрита, а от нее тоже отходит трубка. Одна рука в гипсе.

Дороти подвинула стул и села. Она знала, что хотела бы услышать Талли. Именно за этим дочь приезжала в Снохомиш, именно об этом просила все эти годы, тысячами разных способов. Правду. Историю Дороти. Их историю.

Она сможет. Теперь сможет. Это нужно ее дочери. Дороти сделала глубокий вдох.

– Когда я была маленькой, в Калифорнии на местах теперешних автостоянок и шоссе были прекрасные апельсиновые сады. Склоны холмов усеивали нефтяные вышки-качалки, похожие на гигантских ржавых богомолов. Первые «Золотые арки». Я помню, как начинали строить Диснейленд, а мой отец говорил, что Уолт «малость свихнулся, если вкладывает столько денег в детский праздник», – тихо начала она, тщательно подбирая слова.

– Мы украинцы. Ты это знала? Нет конечно же, ты не знала. Я никогда не рассказывала тебе ни о своей жизни, ни о своем происхождении. Наверное, пора. Ты всегда хотела знать обо мне. Слушай… В детстве я думала, что это слово – украинец – означает «урод», и возможно, так и было. Это стало моей первой тайной из многих, которые я научилась хранить.

Приспосабливаться. Не выделяться. Быть американцами. Вот что волновало моих родителей в пластиковом сверкающем мире пятидесятых.

Готова поспорить, ты не поймешь, как это может быть. Ты дитя семидесятых, смелое и свободное, ты выросла среди других людей.

В пятидесятых девочки были как куклы. Продолжение родителей, их собственность. Мы должны были быть идеальными, доставлять радость родителям, приносить хорошие отметки, а потом выйти замуж за достойного парня. Теперь, в современном мире, трудно представить, как важно тогда было удачно выйти замуж.

От нас требовалось быть милыми и послушными, готовить завтраки, обеды и ужины, делать коктейли и детей – но только после свадьбы.

Мы жили в округе Ориндж, в одном из новых поселков. Он назывался ферма «Фламинго». Большой полукруг из домов в сельском стиле с одинаковыми участками и ухоженными лужайками. Мерилом успеха в жизни считался собственный бассейн.

Вечеринки у бассейна были тогда пределом мечтаний. Я помню, как подруги матери собирались у бассейна в купальных костюмах и украшенных резиновыми цветами шапочках для плавания, они курили и выпивали, а мужчины пили мартини и готовили барбекю. К тому времени, когда кто-то решался прыгнуть в воду, все уже были пьяными.

Выходные превращались в праздник на колесах – одна вечеринка в тропическом стиле сменялась другой. Самое странное, что я помню только взрослых. В те времена детей не было видно и слышно.

Правда, я не задумывалась об этом, когда была маленькой, прикидывалась дурочкой. Никто не обращал на меня внимания. Я была неуклюжей девочкой с кудрявыми волосами и густыми бровями. Отец часто повторял, что я похожа на еврейку, сопровождая это слово ругательством. Я понятия не имела, почему это его так волновало. Мама всегда говорила, чтобы я сидела тихо и была хорошей девочкой. Так я и делала.

Я была тихоней – настолько, что лишилась немногих подруг, которые появились у меня в начальной школе. В старших классах я стала отверженной – хотя, наверное, не отверженной, а просто невидимой. К тому времени мир стал меняться, но мы об этом не знали. Предпочитали не видеть. Они – черные, латиноамериканцы, евреи – были чужими; мир делился на «них» и «нас». Во время расистских разговоров за коктейлями мои родители никогда не упоминали о нашем происхождении. Мне было четырнадцать лет, когда я впервые спросила, похожи ли украинцы на коммунистов. Отец отвесил мне пощечину.

Я побежала к матери. Она – фартук поверх светло-голубого домашнего платья, в руках сигарета – была на кухне, у стола, облицованного пластиком, и высыпáла пакетик луковой заправки в миску со сметаной.