Нашествие хазар (в 2х книгах) - Владимир Афиногенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но вот наконец-то с горы протрубили. И потянулись по узвозам из подольских яров с жёнами и малыми ребятами смерды, молчаливые кожевенники, суетливые гончары, плотники, роговники, скорняки, мастера по смальте, отливщики формочек для поясных бляшек, среди которых выделялся степенностью и богатой азиатской одеждой араб Изид. Он был настолько мастеровит и знатен, что ему Высокий Совет разрешил ставить на свои изделия именное клеймо с надписью на свой, сарацинский, лад — «Эзид». Араб и Киев называл по-своему — Куябом.
Шли простые местные купцы и купцы-рузарии, торговавшие в Константинополе, Багдаде, Булгарии, Итиле, Хорезме, Бухаре и ходившие даже в Китай.
Случай пощеголять выпал и женщинам: побогаче нарядились в платья из аксамита — тёмного бархата с серебряными кистями, победнее — из паволоки — шёлковой ткани, а другие — просто в холстины.
И уж в рубищах ковыляли бродники — бродяжки и бродяги. И конечно же, наперегонки бежали на руках, дрыгали, блеяли козлами, свиристели, корчили рожи скурры — скоморохи.
Зато гордо вышагивали варяги, проживающие, как правило, на Замковой горе, где располагалась вся знать, торопились с Щекавицы гречины. Среди них можно было узнать Кевкамена, отпущенного Аскольдом на свободу.
Вообще-то, надо сказать, что находящихся в плену поляне не держали в рабстве, как другие народы, они предлагали им на выбор: желают ли пленные за известный выкуп возвратиться на родину или остаться здесь на положении свободных людей с правом жениться и содержать семью. Об этом, кстати, писали ещё за три столетия до описываемых событий византийские историки Маврикий (Стратиг) и Прокопий Кесарийский. И в девятом веке этот обычай в Киевской Руси существовал.
Разве не говорит упомянутый факт о человечности и благородстве русских язычников? И как бессовестно лгали некоторые греческие и арабские источники, называя их дикими варварами!
Но слово, хотя оно было первым, всего лишь слово… Главное — дело и поступки. А они-то как раз и дают священное право русскому, славянину любить русское, славянское, и это столь естественно, как любить своих родителей.
Но вернёмся к Старокиевской горе. У лобного места уже появился во всём чёрном кат в колпаке, закрывавшем лицо, но так, что через прорези виднелись глаза и губы: по тогдашним обычаям, осуждённые на казнь, прежде чем положить голову на плаху, должны поцеловать палача… И колпак на нём был не красного цвета, как в более поздние времена, а зелёного, ибо в представлении славян этот цвет означал надежду и вечность: ведь не раз бывало, что преступнику выходило помилование, коль нет, так через смерть выпадала вечность; а чёрная одежда на кате — это печаль по убиенному…
С красным же цветом славяне всегда связывали любовь и милосердие[132].
Находился в толпе зрителей и Лагир, посматривавший то на дубовый пень на лобном месте, то на огромные костры у капища Перуна. И чем больше он глядел в ту сторону, тем тревожнее становилось у него на душе.
Взявши в руки краски и кисть, алан буквально за несколько дней преобразился не только внутренне, но и внешне. Лицо его вытянулось, похудело, сквозь загар стала проступать бледность, в глазах появилась сосредоточенность.
Наконец он впился взглядом в палача и сразу подумал: «А ведь и меня могли вот так, таким вот мечом, сверкающим в предзакатных лучах Ярилы в волосатых руках огромного ката…» Но тут снова, как у кумирни, когда бросал в огонь поленья, он увидел святые глаза матери и почувствовал её близость. Он даже ощутил слабое прикосновение к щеке лёгких крыл её доброй души…
Из терема стали выходить в пышном убранстве князья с жёнами и детьми, за ними — боилы, княжие мужи и жрецы, потом многочисленная челядь. Лагиру сразу бросился в глаза самоуверенный Дир, нашёптывавший что-то шедшей по правую руку печенежской деве, резко выделявшейся своим одеянием среди русских княгинь и их служанок. Дир хорошо знал печенежский язык. Подошли они близко к лобному месту и встали, и тут князь снова наклонился к Деларам и опять что-то сказал, и она, потеребив пальцами наброшенный на плечи цветастый плат, выдвинулась вперёд и заняла место почти рядом с катом. Тот недовольно покосился на неё, но Дир так взглянул на палача, что у того съёжились плечи.
И вот по толпе прошелестел шумок:
— Ведут! Ведут!
Все устремили взоры да угловую башню детинца, под которой находился подвал и пыточная для преступников. Из него и вывели осуждённых.
Впереди, опоясанный мечом, в ярко-синем корзно, стянутом на шее золотой застёжкой, без головного убора, с белокурыми волосами, спадающими на плечи, прижатыми на затылке надетой на лоб тоже синей лентой с жемчужными камнями, шёл боил Светозар, за ним мальчик, в белых одеждах, тоже с белокурыми волосами, схваченными со лба тонким ремешком, нёс маленький ларец. Потом шагали провинившиеся стражники, а по бокам их с поднятыми кверху мечами дружинники Аскольда.
Статью и силой выделялся Кузьма. Перед казнью их накормили и дали меду, и теперь он, слегка захмелевший, был рад тому, что видит солнце, которое висит над низким берегом Днепра, посылая им прощальные лучи.
«Хорошо, что заходит оно не над высоким берегом. Коснётся земли, и первая голова должна покатиться с плеч. Таков обычай… А над низким ещё повисит… — подумал лихой рубака. — Эх, мать моя, пожил мало, и позорно-то как — умереть не на поле брани, а на этом вот пне дубовом… Да ещё целовать слюнявые губы полупьяного ката! Может, рвануться, схватить меч у дружинника, а там будь что будет… А что будет?! То же самое и будет, только опозоришься, дурак!»
На сутулого, ставшего стариком за дни сидения в подвале десяцкого откровенно злобно шикали и плевали в его сторону.
Слышались возгласы:
— Сивоусый мерин, сам гибнет, а каких молодцов за собой тянет! Скотина!
После этих слов он ещё больше сутулился и клонил вниз голову, не смея поднять глаз на прощальные солнечные лучи.
Осуждённых подвели к лобному месту, расставили их полукругом, велели повернуться лицом к народу. И тут взгляды Кузьмы и Деларам встретились. Ему показалось, будто она разглядывала его с каким-то неподдельным интересом, не замечавшимся им ранее, хотя в лесном тереме ему приходилось не раз бывать и встречать дочь печенежского боила, любимую женщину князя Дира. Стражник перевёл взор на своего господина и увидел на лице его хитрую блуждающую улыбку, предназначенную не человеку, который через несколько мгновений останется без головы, а тому Кузьме, прежнему, готовому сейчас же ехать на ловы или схватиться с ворогом. «Чудно!» — подумал дружинник и стал ждать.
Светозар обернулся к мальчику, и пока тот доставал из ларца тонкие берёзовые дощечки, на которых резами было начертано обвинение Высокого Совета и князей киевских, наступила такая тишина, что даже слышно стало, как трещат в кострах поленья.
Вот дощечки оказались в руках боила, и он стал читать:
— …Головы казнённых могут взять родные, если таковые имеются, а тела сжечь на капище Перуна-громовержца и повелителя Небесного Огня, — закончил Светозар.
В толпе завыли в голос женщины, видимо жены осуждённых, а может быть, матери или сестры.
«Хорошо, что мои родители далеко отсюда, на грани днепровских лесов и степи, хорошо, что не видят моего позора… А голова?! Что ж голова, сожгут и её… Слава, слава Перуну, иду к тебе, бог…» Кузьма свободно шевельнул плечами.
Первым палач повёл на лобное место десяцкого. Перед тем как поцеловать ката, он всё-таки поднял голову и поклонился людям, как бы просил прощения. Потом сказал громко:
— Слава, слава Перуну, иду к тебе, бог!
Настала очередь Кузьмы. К нему подошёл кат.
И только протянул руку, чтобы взять его за локоть, как рядом стоявшая Деларам сдёрнула с плеч цветастый плат и накрыла им голову осуждённого, да так ловко, что палач не успел ей помешать.
Толпа одобрительно загудела:
— Молодец, девка!
— Ай да степнянка!
— Отхватила себе парня!
— Хорошая будет пара, хорошая!
— А ну крикнем радостно: «Слава Перуну — громовержцу и повелителю Небесного Огня!»
Крикнули. И снова прозвучало:
— Слава! Слава!
Троих остальных, которым не успели отрубить головы, помиловали, как и Кузьму.
Это тоже давний обычай славян — сохранять жизнь осуждённому, если девушка из толпы зрителей изловчится и сумеет накинуть на жертву платок, но потом помилованный должен на ней жениться, пусть она будет уродиной или красавицей.
Теперь можно объяснить, почему, подговорив Деларам на сей поступок, князь Дир пожалел на мгновение об этом… Он любил её и знал, что она будет женой его дружинника. «Ну и что с того? — напрашивается вопрос. — Будет она числиться в жёнах его подданного понарошку, и только!» Ан нет! У славян и на сей счёт существовал жёсткий закон — не трогать чужих жён, если даже имеешь над ними и их мужьями полную власть. Это уже потом, в поздние времена, развращённые крепостники выдумали «право первой ночи»… Тогда же подобные прелюбодеяния карались страшной смертью: нарушившего закон вместе с женщиной, пусть даже отдавшейся по любви, а были и такие, живыми закапывали в землю.