Царь Гильгамеш - Дмитрий Володихин

Кажется, он ненадолго задремал, а когда очнулся, уже Анна, ничуть не заметив его дремы, рассказывала о каналах и дамбах, об искусственных озерах и наступлении моря на землю — словом, о делах, которыми занимался Анагат. Все это интересовало ее гораздо больше обычных девичьих забав.

Двадцать солнечных кругов — многовато для невесты. Впрочем, Анна не сетовала на судьбу. Как вышло, так и вышло.

Бал-Гаммаст слушал ее со вниманием. По словам Анны выходило: быть великому потопу после великой суши и великого разора тонкой системы каналов. За каналами надо следить в оба, а война не дает… Царь мысленно сделал заметку — спросить у Мескана, и, если есть настоящая угроза, стоило бы сделать особые запасы хлеба…

Ему стало легче. Прошло полночи, тело требовало сна. Но Бал-Гаммаст все никак не мог оторваться от нее. Его пальцы сами собой принялись выводить на теле Анны замысловатые узоры. Легчайшие прикосновения заставляли ее сбиваться, припоминать ход мысли, опять сбиваться… Он не торопился. Он хотел бы каждое касание превратить в подарок. Долго, очень долго он пользовался одними только подушечками пальцев и лишь потом решился прикоснуться губами к ее шее. Тогда она положила ладонь на грудь Бал-Гаммасту, и он сам стал сбиваться в ответах.

Их беседа наполнилась ощущением неминуемости.

Ласки становились все требовательнее, а разговор — все хаотичнее. Но нет, Бал-Гаммаст не ждал с этой женщиной ничего медленного, постепенного, текучего. Может быть, потом… Он принялся целовать ей лицо.

Все произошло в несколько движений. За это время невозможно перелить даже сат масла из кувшина в кувшин. А потом обоих сморил сон, и они уснули, не расцепив объятий.

Наутро Анна увидела обнаженного царя стоящим на коленях и молящимся. Она ждала, пока Бал-Гаммаст не закончил молитву, а затем сказала ему:

— Вчера, мой царь, ты обещал сделать все, чего бы я ни пожелала…

— Ты хочешь быть моей женой? Хорошо. Ты будешь ею. Мы хотим одного.

— О! Мы точно хотим одного. Только я… сейчас… о другом…

— О чем же?

— Ммээ… о вчерашнем… в самом конце…

— Я понял.

— Мой царь! Еще раз, и подлиннее.

— А все остальное?

— Да мы родились мужем и женой! Прекрасное выдалось утро. И необыкновенно продолжительное.

Последний день умирающего месяца аба был вроде сковороды, на которой жарились миражи. Казалось, еще чуть-чуть, и вода обернется песком, а песок спечется в бурую соль… Из столицы в Урук прибыл бегун, худой, как сушеная рыба. Он передал: «Пехота ночи отбила старый город Баб-Алларуад и крепость его. Эбих Уггал Карн исчерпал свою мэ».

Пал крепчайший столп Царства. И… и… очень хороший человек.

Земля Алларуад сильна была необыкновенными людьми. И вот они уходят, уходят, уходят… Отец, Асаг, Уггал Карн, кто из сильнейших остался? Первосвященник да Рат Дуган… Как будто само время, мелеющее, изменяющееся под натиском зноя., больше не смеет принимать в свои объятия слишком крупных людей.

Бал-Гаммаст нашел предлог, чтобы уединиться на время от сумерек до полуночи. Ни Пратт, ни Мескан, ни кто-нибудь иной не должны видеть слезы царя в дни, когда Царство шатается и стены великого дома устали держать крышу. Даже Анна… Стоит ли дарить любимому человеку слабость и страх? Любовь — она вроде печи, и топить ее следует силой и щедростью.

…Он стал человеком вечера. У него ничего не осталось: ни власти, ни славы, ни имущества, ни дома. Его жена пропала невесть куда: ветер войны закружил ее и унес. Не важно. Он никогда не любил жену, а наследниками все равно не способен обзавестись. Он подурнел. Здоровый жир сошел на нет, кожа болталась сухими тряпками. Мышц под ней оказалось совсем немного, какие-то веревки, а не мышцы… Глаза ввалились, морщины рассекли пашню лба, синие жилы взбугрились на ладонях. Багровые нарывы на шее. Его плоть… как у снулой рыбы — все вялое, все лишено силы и жизни. Даже волосы поредели не по возрасту, добрая половина выпала безо всякой видимой причины. Он него исходил мерзкий запах. Совершенно такой же, какой идет от подтухшей рыбины. Иногда он просыпался от собственного крика: ему казалось, будто он карп и вольно плавает в канале, но кто-то прямо с берега всаживает в него острогу, вынимает из воды, и пронзительный кипяток воздуха выжигает ему жабры. По утрам он бросал взгляды на собственные плечи и живот. Знал, что не может такого быть, а все-таки опасался появления рыбьей чешуи… Иной раз он терял силы и валялся долю или две, совершенно беспомощный.

Непонятная болезнь поселилась внутри него и старила тело намного быстрее положенного срока. Его отовсюду гнали. Он немного работал пастухом, но продержался всего месяц. Потом нанимался на самые черные и самые тяжелые работы, но никто не хотел держать его рядом с собой более двух шарехов, даже и не зная, какая птица залетела в глушь и отыскивает пропитание подобно обыкновенному нищему бродяге. Тогда бродяга умножились на дорогах Царства, Тех, кто забирался в непроходимые болота и сколачивал банды, скоро находили и убивали. Царство любило внутреннюю чистоту, будь оно проклято… Другие, мирные, быстро пристраивались в какой-нибудь деревне или даже городе — порушено было слишком многое, рабочие руки требовались повсюду. И земля Алларуад еще не разучилась верить людям, просящим пищи и места под крышей, лишенным имени и желающим возобновить его силу или обрести другое. Привечали почти всех. Оставшимся без мэ щедро давали в самые руки нить новой мэ. Но он оказался среди редких изгоев, которых не любили, не понимая, почему не любят, даже не задумываясь, что отделяет их ото всех прочих.

В одной деревне под Иссином он отчаялся и закричал на старшину деревни, глубокого старца, упрятавшего таблицу собственного лица в неровных линиях морщин. Отчего? Почему именно он? Тот отдал ему пяток лепешек, горсть фиников и мех с чистой водой, молча довел до кудурру на границе земель, которые тянули к деревне исстари, а там все-таки сказал:

— Ты, молодец, совсем простой. Из, новых людей. Таких мало пока, и все как глиняные. Ничего не понимаете, ничего не видите. Это, молодец, очень древняя земля. Такая древняя земля! Здесь люди раньше могли больше, чем сейчас. Они все знали, холодно ли будет на другой день или жарко. Сколько будут идти дожди, стоит ли строить новый загон для скотины или амбар для зерна… Заранее знали, понимаешь? Раньше, молодец, тут невозможно было сказать хотя бы одно слово неправды. Еще нельзя было написать хотя бы один знак неправды. Раньше, молодец, люди видели друг друга, чувствовали друг друга… не знаю, как тебе… посмотри, вон там — канал. Он весь открыт перед тобой. Два берега, вода, тростник, птицы… И люди были так же открыты, все видно. Теперь, молодец, заглянуть внутрь и все там увидеть мы не умеем. Или совсем мало. Вот дед мой — тот умел. И сестра его — тоже умела… Я умею чуть-чуть, в десятую часть дедовской силы. Но кое-что осталось. Они все… мы все… мы… чуем, если от человека веет бедой, правдой, гневом, любовью или чистым злом. Многие сами не скажут, как это они чуют… Ты пришел, искал любви, хотел жить между нас, хотел пристанища. Но сам ты никого не любишь, сам ты всем нам желаешь зла и гибели. Отчего? Я, молодец, не спрашиваю. Никто не спросит. Но такого человека никто не пожелает поселить рядом с собой. Может, в городе?