Капитанские повести - Борис Романов

— Ну, Леня! Ты, брат, как генерал на свадьбе.

— Вас можно поздравить, Василий Михалыч, — ответствовал Леня, и глаза его маслено заискрились.

— До Героя Труда мне еще рановато.

— Фу, Герой Труда! Вас ждет иное…

— БМРТ я за последние полгода не заслужил.

— При чем тут БМРТ! Четыре тысячи тонн железа!

— Давай, хватит…

Радист протянул Меркулову папку с радиограммой торжественно, словно он был посол и вручал верительные грамоты, и Меркулову тоже не удалось взять ее, как хотелось, небрежно.

— Ох и любишь ты все обставлять… — пробурчал Меркулов и потянулся за трубкой. Он думал, что радист догадается убраться, но тот стоял в дверях, внимательный, как на раздолбоне, и Меркулов раскрыл папку.

Под номерами радиограммы он увидел свою фамилию без официальной приставки «капитану».

— Гм… «Меркулову Приходите к Первомаю зпт организация промыслового совета цветов брудершафта за мной тчк Честно говоря жду я». Гм… Слушай, радист, давай в радиорубку.

— Теперь можно, Василий Михалыч, а то вдруг бы валокордин…

— Как же, валокордин, разбежался!

— Первый пригласительный мой? — спросил Леня, засмеялся мягко, ласково, по-украински, и исчез.

…Вот тебе и гонка за автобусом, и прогулка под индейскую гитару! Человечек-то оказался милый, небезразличный. Дуриком не прикидывайся, рыжий пень Меркулов. А то сделал вид, что в погоне за треской-пикшей все позабыл. Чувствуешь, что это такое, когда женщина тебя ждет? Она ждет, и жизни твоей вряд ли теперь хватит, чтоб за все рассчитаться. Ты ведь ей по частям не нужен, и она по частям не нужна, не тот случай…

Меркулов раскочегарил как следует трубку, потому что все его былое одиночество нахлынуло на него запахами траулера, с отпотевшим линолеумом и сохнущей резиной робой, с многообразными рыбьими амбре, сухим горьковатым запахом угля и застарелым табачным дымом. Он запер дверь каюты, достал ту самую, нетронутую, бутылку коньяку, срезал пальцем синтетическую укупорку, налил полстакана, вдохнул как следует полную затяжку «Золотого руна» и сказал, глядя в иллюминатор на покрытое редкими солнечными бликами море:

— Ну что ж, ты давай там!..

Затем он запер коньяк, снова обул сапоги, надел свитер и стеганку, проверил пальцем температуру собственных щек и спустился на палубу.

Траулер шел на юго-запад, и по белым отсветам над хмурящимся морем впереди угадывалась заснеженная еще суша. Очередная партия рыбы была уже разделана, и матросы с помполитом, тихо переговариваясь, закуривали под укрытием полубака. Филиппыч с Чашкиным скатывали палубу забортной водой, и было ясно, что сегодня не очень холодно, потому что вода ничуть не замерзала. Дрожали с правого борта натянутые до предела ваера, а с левого Иван Иванович Тихов извлекал очередную жертву. Около него суетился прихлебатель.

Меркулов подошел к Тихову, когда тот укладывал орущую чайку на планширь.

— Погоди, Иван Иванович, дай я.

Меркулов перехватил чайку и почувствовал, как она дрожит, надрывается, пытаясь освободиться Из клюва у нее капала кровь.

Тихов недоверчиво посмотрел на медное меркуловское лицо и протянул мушкель.

— Так, — сказал Меркулов, — видишь?

Мушкель, кувыркаясь, шлепнулся в воду.

— Видишь?

Чайка, голося и заваливаясь из-за помятого крыла на бок, полетела еще дальше.

— Видишь? — спросил Меркулов, берясь за крючки поддева, но Тихов наступил на леску ногой. Руки его рыскали по карманам. — Плохо ищешь, Иван Иваныч, нож позади тебя на ящике лежит.

Тихов молчал, пряча глаза, растягивая в узкую полоску губы, и казалось, что весь он как-то уходит внутрь самого себя, уменьшается, сжимается, превращается в чугунную гирьку.

Тяжело сопели вокруг подошедшие матросы. Меркулов оглядел их всех, понравились они ему своими неравнодушными, ободранными морем и солнцем лицами; большинство из них были мальчишки, и глаза их были по-мальчишески чисты.

— Выкиньте эту заготконтору за борт, — сказал Меркулов, — чтобы и духом ее здесь не пахло.

Незаметный его помполит, которого Меркулов любил за то, что всю почти свою политическую работу он проводил на рабочих местах, улыбнулся, словно увидел новорожденного, но раньше всех высказался Чашкин, чья круглая голова завертелась в капюшоне шторм-робы:

— Правильно, точно, спасибо, Василий Михалыч. Вы меня простите, что я дурака валял. Стыдно мне, ей-богу, что учиться работать пришлось у этого… Да.

— Ладно, Чашкин. Орудуй-ка лучше шлангом да прихвати с собой эту шестерку, — Меркулов подтолкнул к Чашкину прихлебателя и вынул, наконец, трубку изо рта. — Ну как, Иван Иваныч, работать будем?

— Дайте мне поспать, — вздрагивая, ответил Тихов.

— Суток хватит?

— Посмотрю.

— Посмотри, Иван Иваныч. Выспись. Душ прими. Подумай. А пока — за науку спасибо.

— Лучше рыбу ищи, сам-друг, а не учителев, — ответил Тихов и пошел к надстройке. Снасть его, зацепившись за сапог, волочилась за ним. Уже у двери Тихов выругался, стал отцеплять ее от себя, пританцовывая и отплевываясь, словно это была липкая паутина.

Старпом на мостике уже сбавлял ход, отдавали стопора ваеров, и матросы, стоя у вант, поглядывали в воду, словно надеялись через трехсотметровую толщу воды увидеть, что готовит, что несет в себе следующий трал.

1972

КОНСКИЕ ШИРОТЫ

БОЦМАНСКИЙ ЗУБ

Вам никогда не приходилось подходить на шлюпке к своему кораблю, ночью, издалека, натосковавшись и продрогнув?

Со мной случалось такое.

Однажды осенью, последним рейсом за углем на Шпицберген, мы с «Донецком» отстаивались на якорях у Медвежьего, ожидая ледокол.

В трюмах у нас был груз для зимовщиков «Арктикугля»: фрукты, овощи, сено, ширпотреб и новогодние елки.

Дули неустойчивые ветры, и нам за двое суток пришлось трижды обегать остров, выискивая место поспокойнее. Ледокол запаздывал, а льды в тот год рано сдвинуло к югу, так что нас иногда накрывало полой тумана, который всегда висит у кромки пака.

Боцмана Мишу Кобылина угораздило подхватить зубную боль, да такую, что его разнесло на правую сторону до неузнавания.

— Апельсинов переел, — определил за обедом старший моторист Федя Крюков, — груз на зуб проверял.

— …В каждом здоровом коллективе, — утверждает наш капитан Виталий Павлович Полехин, — должен быть свой злодей, свой клоун и свой хранитель чести.

Так вот, Федя Крюков у нас был как бы хранитель чести. За обеденным столом он сидел по правую руку от боцмана и посмеивался: