Врата войны - Роман Буревой

Захрустела хвоя. Виктор обернулся. Терри, смешно переваливаясь, трусила к ним.

— Как он?

— По-моему, плохо.

Терри наклонилась над умирающим. Лицо его было измождено, кожа бледна и прозрачна. Он приоткрыл рот, силясь что-то сказать, на губах запузырилась алая пена.

— Ничего не выйдет, парень с закрытия врат блуждает в мортальном лесу. У него дистрофия. А тут еще ранение...

Она вновь сокрушенно покачала головой. Их спаситель понял этот жест. Собрал все силы, чуть-чуть приподнялся. Он не хотел умирать, он боролся... В тот день, когда закрылись врата, ему исполнилось двадцать. Но это последнее движение отняло силы. Ладони заскользили по влажной хвое, раненый тяжело стукнулся спиной о землю, голова запрокинулась. Человек в белом умер. Терри наклонилась и закрыла ему глаза.

Конь переступил с ноги на ногу, звякнул сбруей, заржал. Возможно, он ускакал бы в лес и там погиб. Но Димаш не позволил, подбежал, ухватил за повод.

— Я выведу его из леса. Ладно, Виктор Павлович?

— Напоить его надо. И накормить, — сказала Терри.

— Это я мигом. — Димаш поднес скакуну сухарик на раскрытой ладони.

Тот взял мягкими губами. Схрупал... вздохнул...

— Ну вот и ладненько... вот мы теперь с тобой и друзья... — приговаривал Димаш, хлопая коня по шее.

Потом взял под уздцы и повел.

— Димаш, стой! — закричал Виктор. — Стой, коку говорят! Не ходи один!

Димаш обернулся:

— Да что ж такого?

— Не ходи! — повторил Виктор. — Вместе выйдем, с вездеходом, с ранеными. Один не ходи.

— Да тут всего-то до круга километра два. Что такого может случиться?

— Не знаю... Накорми коня, отдай ему все сухари. Напои, воды из «Дольфинов» собери. Только мне кажется, что одному по этому лесу ходить нельзя. Вспомни, что говорил Бурлаков.

Димаш поверил. Лицо его, и без того казавшееся сероватым в неверном свете мрачного леса, утратило всякую окраску.

— Ты что, из виндексов? — спросил он. — Те, говорят, могут будущее зреть.

— Я чувствую мортал. Значит, чувствую опасность. Мой приказ: один не пойдешь.

Каланжо тем временем осмотрел лежащих на земле черных всадников.

— Мертвы? — спросил Виктор.

— Оба.

Каланжо снял с одного ремень с кинжалом в ножнах. Рукоять украшало изображение серебряного орла.

— Чей это знак? Прежде я ни у кого такого не видел, — сказал капитан, рассматривая трофей. — Похоже на значки «милитари». Но у «милитари» другие. У них фоном служит земной шар.

«Думаю, что это знак Валгаллы», — мог бы ответить Виктор. Но лишь пожал плечами.

— Ты видел, сколько налетело всадников?

— Похоже, шестеро.

— Бурлаков говорил, что сами всадники обычно не нападают. Если так, то почему они появились? Хотели перебить наших раненых? Бредовая мысль. Если они, разумеется, не садисты.

— Ответить честно?

— Разумеется.

— Я не знаю.

Вечером крепость огласилась детскими голосами. Мальчишки и девчонки носились по двору, по первому этажу (только в госпиталь их не пускали), забирались в башни и на стены. Рвались на смотровую площадку, где был установлен прожектор. Укротить их казалось невозможным: дети помнили зимовку прошлого года. Теперь она начиналась куда раньше. Крепость! Они бредили ею все лето и осень, и вот они снова здесь. Можно забраться на самый верх башни, под крышу, и оглядеть окрестности. Видно оттуда здорово — и круг пустой земли, и мортальные леса, всегда окутанные туманом. В хорошую погоду видны отроги Лысых гор и — совсем игрушечный — герцогский замок.

Еще можно спуститься в подвал, где в прохладе и во мраке выстроились рядами огромные дубовые бочки с вином. Здесь гостей встречает толстый Ганс в потертой кожаной куртке, со связкой медных ключей на поясе — будто сошедший со старой немецкой гравюры.

— Цыц, малышня! — ревет он громко, но совсем не страшно, и они с воплем бегут назад, к лестнице, где висит на крюке фонарь. Изредка под ноги выскакивает узкий длинный горностай, сверкает бусинками глаз, исчезает меж бочек.

Можно отправиться в мастерские, где стеклодувы делают такие красивые бокалы из фиолетового стекла. И еще мастер выдувает огромные прозрачные шары и украшает их белым снегом. Шары для елки, которую скоро поставят в большом зале. Или забежать в кузню — посмотреть, как кусок красного металла превращается в подкову. К башмачнику, где тачают сапожки и ботиночки из кожи двувременных козлят. Их то в мортале держат, то в хронопостоянной зоне, и кожа у них становится на удивление прочная и эластичная, башмакам из кожи таких козлят сносу не будет. Или можно отправиться в библиотеку, где переплетчик переплетает в кожаные переплеты бумажные книги. В углу стоит книгопечатный пресс, и масло поблескивает на темном винте.

— Новый год! Новый год! Скоро Новый год! — вопит малышня на все голоса, ураганом проносясь по коридорам. — Рождество...

Новый год, Рождество и крепость слились в их сознании навсегда.

После обеда Виктор и Бурлаков уселись у камина в зале. Светлана принесла им кувшин глинтвейна. Виктор блаженствовал.

— После нескольких часов в мортальном лесу все тело кажется промороженным, — заметил Бурлаков, подливая глинтвейн в чашу своего помощника.

— Откуда в Диком мире столько детей? — спросил Ланьер. — Ведь через врата детям проход запрещен.

— Они родились здесь. Знаешь, дети имеют тенденцию рождаться.

— Но почему их не вернуть на ту сторону, где им и место? Разве вечный мир создан не для них? Не ради них? А?

— Боюсь, им уже не вернуться. Да и кому они там нужны? Они — дети этого мира. Тот мир от нас отвернулся.

— Нет, погоди. Здесь только война, а там...

— Мир, — подсказал Бурлаков и насмешливо скривил губы. — Все не так, Здесь целый мир, в котором постоянно идет война. И мы здесь живем.

— Значит, все, что на той стороне знают о здешнем мире, — вранье? — Виктор пожал плечами. — Я почти не удивляюсь.

— Я здесь с самого начала, — сказал Бурлаков. — С того года, как открылись врата. Это был Дикий мир, воистину дикий, не тронутый человеком. О таком я мечтал всю жизнь. Искал на той стороне и не находил. Там идешь по лесу, кажется — ну вот, здесь точно никто не бывал. Никогда. Ты — первый. А потом — глянь, бутылки битые валяются, рядом след от костра и дерево топором срублено. А здесь шагаешь по лесу и знаешь — никого вокруг, ни единой души. Твой мир, созданный только для тебя. Потом все стало меняться. Сначала сюда хлынули отверженные, кому было плохо на той стороне. «Отыщем рай!» — кричали они. Искали рай, как ищут грибы, — прочесывали лес и за каждым кустом ожидали увидеть ангела. Почти все искатели рая погибли. Я умел в Диком мире выживать — они не умели. Пока мир был на моей стороне. Пока. Но очень скоро явились другие. Те, кто прознал, что этот мир подчинен другим законам. Слух о том, что Дикий мир дарует бессмертие, просочился за врата. Фантазеры гонялись за бессмертием, практичные люди захватывали пустующие земли, строили поместья. Но весной все эти недостроенные особняки с провалами окон без рам и голыми ребрами стропил зачастую лишались своих обитателей, пришельцы слишком привыкли к супермаркетам, удобным дорогам и опеке виндексов. Выживали единицы. «Этот мир не пригоден для жизни», — заявили на той стороне. И стали возить сюда контейнеры с отходами. Вся восточная зона на многие километры завалена гниющим дерьмом. Потом кто-то придумал сбросить сюда сотню повстанцев из Африки. Пусть повоюют туточки, заодно немного охладятся. Повстанцы тоже все погибли к весне. Заблудились в мортале. На другой год явились тысячи добровольцев. Они стреляли, уничтожали, крушили. Дикий мир по-прежнему оставался диким, но он перестал быть первозданным, чистым, нетронутым. Знаешь, в детстве у меня была такая игра: я выходил на улицу, расставлял руки и шел. Мне хотелось, чтобы вокруг меня оставалось достаточно пустого пространства. Многие расступались. Но в конце концов, меня кто-то непременно бил по рукам. Так устроено человечество. Оно все время пытается создать круг, внутри которого покой. Сначала замок, город, страна, попытка вытолкнуть войну за границу круга. Потом континент. Безопасность достигнута! Но нет, война упорно прорывается внутрь. А потом появились врата. И мы спрятали войну в мешок, вывезли из чистенького мира и вытряхнули его здесь. Думаю, в первые годы политики были счастливы.