Мандолина капитана Корелли - Луи де Берньер

Но если не в Ионии, то в некоторых краях все же возвратилось время чудес и странностей. Когда началась операция «Ноев ковчег», британцы изматывали уходящие войска Оси атаками «бофайтеров» и наскоками каноэ,[154] превращавшими «железное кольцо» в «железную клетку». На Лесбосе коммунисты взяли верх и объявили независимую республику. На Хиосе обнаружили здание гестапо, где людей заставляли проводить ночь в подвале со скелетом. При обстреле с бреющего полета убили немецкого командующего, пока он предавался любви со своей подружкой. В Инузии британцы обнаружили остров, где все бегло говорили по-английски, и всех звали либо Леммос, либо Патерас. При налетах были убиты командующие в Низиро, Сими и Пископи, а Патрик Ли-Фермор и Билли Мосс захватили командующего Крита. В Фире участники налета истребили две трети гарнизона, потеряв при этом двух человек. И, опять же, на Крите уничтожили двести тысяч галлонов горючего. На Микосе и Аморгосе были разрушены радиостанции, и пять человек взяли в плен семерых. На Хиосе несколько королевских морских пехотинцев уничтожили двух диверсантов, хотя местные боевики так и не появились, как было условлено, потому что «потеряли интерес». Они терпеть не могли подключаться к операциям, спланированным кем-то другим, и отказывались принимать в них участие, даже если замысел выдвигал кто-то из их числа. На Самосе тысяча итальянцев сдалась Морису Кардиффу с двадцатью тремя солдатами и уселась завтракать; Кардифф обнаружил, что по какой-то необъяснимой причине все местные врачи говорят по-французски. В Наксосе немецкий командующий сдался по ошибке; он прибыл на шлюпке, чтобы приветствовать судно, которое, как он думал, шло под красным флагом со свастикой, но, на самом деле, оно несло красный флаг английского торгового флота. Он впал в такую глубокую депрессию и так горько рыдал, что команде пришлось подбодрить его, научив играть в «лудо».[155] В то время один фунт стерлингов стоил два миллиарда драхм, а одна сигарета – семь с половиной миллионов. Жители Лесбоса предприимчиво предложили выгодный курс обмена, и каждая монетка и банкнота со всего региона хлынули туда вроде бы по собственному почину, не оставив в каких-либо других местах никаких денег вообще. На Сиросе видели убегавший отряд немцев совсем без штанов. Коммунисты приобрели привычку требовать двадцать пять процентов со всего в качестве налога, и во многих местах люди вышли из партии. Позже на Крите и Самосе они ополчатся на коммунистов и нанесут им поражение. Рассказывают, что критяне потребовали британского правления, но те спустили их на землю, сказав, что сделали для себя выводы после попыток управлять Кипром. В целом, потеряв девятнадцать человек убитыми, четыреста солдат сил специального назначения сдержали сорокатысячную армию Оси, нанеся триста восемьдесят один визит на семьдесят отдельных островов. Немцев с их любовью к порядку настолько потрясла беспорядочная эпидемия перерезанных глоток и необъяснимых взрывов, что они сделались совершенно беспомощными, а итальянцы, не видевшие абсолютно никакого смысла сражаться в первых рядах, сдавались учтиво и с удовольствием.

На Кефалонии итальянские солдаты слушали радио и отмечали на карте ход продвижения Союзнических сил к становому хребту их отечества, а немецкий гарнизон тем временем кипел от возмущения. Корелли и его коллеги офицеры почувствовали холодок в отношениях, и братский обмен визитами между расположениями двух союзников сократился. Когда Вебер появлялся на собраниях «Ла Скалы», он выглядел тихим и отстраненным, и его отношение истолковывалось как упрек.

Как-то в разгар всех этих событий Пелагия застала Корелли у изгороди – он рассеянно поглаживал сидевшую на ней Кискису, а когда повернулся к Пелагии, взгляд у него был обеспокоенным.

– Что произойдет, – спросил он, – если нам придется сдаться, прежде чем это сделают немцы?

– Мы поженимся.

Он печально покачал головой.

– Будет полная неразбериха. Шансов, что придут англичане, никаких. Они продвигаются прямо на Рим. Нас никто не спасет, если только мы не спасем себя сами. Все ребята полагают, что нам нужно разоружить немцев сейчас, пока у них небольшой гарнизон. Мы посылали делегатов к Гандину, но он ничего не делает. Говорит, что нам следует доверять им.

– А ты им не доверяешь?

– Я же не дурак. А Гандин – один из тех офицеров, кто поднимается наверх, подчиняясь приказам. Но отдавать их он не умеет. Он просто еще один наш типичный генерал-осел, у которого ни мозгов, ни мужества.

– Пойдем в дом, – сказала она, – отца нет, и мы сможем пообниматься. У него сейчас столько больных туберкулезом.

– Я еще больше расстроюсь, корициму. У меня так пусто в голове – одно беспокойство.

Мимо проследовал отец Арсений в сопровождении Кролика Уоррена – оба потрепанные, оборванные и запыленные, и Пелагия быстро проговорила:

– Антонио, мне нужно кое-что спросить у них, я сейчас вернусь.

Арсений, размахивая посохом, встал у стены. Его несчастная собачка тяжело улеглась в ее тени и стала вылизываться. На подушечках лап у нее была кровь.

– Как потускнело золото! Как переменились многие чудные сокровища! Язык сосущего дитяти прилипает от жажды к нёбу, чады взыскуют хлеба, и не един человек не разломит его для них. Те, что кормились изысканной пищей, – в отчаяньи без призора, а те, что взращивались в пылающих объятьях навозных куч… – начал Арсений, а Пелагия взяла Уоррена под локоть и отвела в сторонку.

– Кролико, когда англичане придут? Мне нужно знать. Что будет с итальянцами, если они сдадутся? Пожалуйста, скажите.

– Того поведать не могу, – сказал он, – сие неведомо ни мне, и никакому человеку.

– Ваш греческий так здорово исправился, – изумилась она, – но выговор всё еще… странноватый. Пожалуйста, скажите мне, я тревожусь. Немцы привезли еще солдат? Это важно.

– Отнюдь, я думаю, что нет.

Пелагия отошла от него, слыша, как в промежутках он восклицает: «Аминь!» Возможно, англичане и в самом деле – нация актеров и обманщиков. Она вернулась к Корелли и сказала:

– Не волнуйся, всё будет хорошо.

– Ты серьезно? Ты идешь и спрашиваешь мнение набожного сумасшедшего и ждешь, что я ему поверю?

– О, маловерный! Пошли, пошли в дом. Кискиса поймала мышку и выпустила ее под столом. Ты должен мне ее поймать. Последний раз она бегала за буфетом.

– После войны, когда мы поженимся, сама будешь ловить мышей. После тридцати я не собираюсь быть рыцарем.

Пока Корелли тыкал ручкой метлы за буфетом, из окна музыкально доносились голос колдовавшего Арсения и дикие вскрики «Аминь!» Кролика Уоррена:

– …наследство наше перешло чужестранцам, дома наши – ворогам. Осиротели мы без отцов, матери наши – вдовы… Гонят нас в шею, трудимся мы, не зная отдыха… Слуги правят нами, и нет никого, кто бы вырвал нас из рук их… Как печь, почернела кожа наша от ужасного голода… Для чего ты забыл о нас навсегда и покинул нас так надолго?

– У священника чудесный бас, – заметил Корелли, выпуская из окна пойманную за хвост мышку. – Кстати – я тут ходил послушать рыбаков в гавани. У них какие-то действительно странные инструменты, я таких прежде никогда не видел, а поют они – просто фантастика. Некоторые мелодии я записал.

– Знаешь, они их на ходу сочиняют. Одно и то же никогда не повторяется.

– Потрясающе! Но была одна мелодия, которую они пели несколько раз. Я уговорил их научить меня… – Дирижируя себе руками, он стал напевать торжественно-воинственную мелодию и остановился, только когда увидел, что Пелагия смеется.

– Что смешного-то?

– Это наш государственный гимн, – сказала она.

51. Паралич

Представим тень Гомера, пишущего:

«Для того, чтобы дать волю разрушению сильного человека, даже самого наисильнейшего, ничего нет ужаснее моря. Но ни пустыня соленой воды, которую не опишешь словами, ни бурное высокомерие потрясающих сушу волн, ни крылатый ветер, роющийся в отбросах, – ничто не бывало столь опустошительным по своим исходам, как паралич генерала Гандина. Его понуждало к бездействию бремя собственных страданий, и запас средств для достижения цели был у него неизмеримо беднее того, чем обладало пустынное озеро соли. Он был самым устрашенным, самым безвольным из всех людей, рожденных на смерть, – людей, мгновенно исчезающих в слепой тишине. Он переносил неукротимое страдание, ибо обязан был принимать решения, и в смятении своем был так же беспомощен, как в мое время – те, кто смотрел на множество птиц, летающих туда и сюда в ярком свете солнца, не зная, которая из них может нести послание небес.

Если бы он получил толчок, что прорастил бы семена его бездеятельности, – глупая надежда и отчаянная потребность, дабы пощадить кровь несчастных людей, которых он любил. Он выбрал путь незрячего и вскоре приговорил их к ужасной гибели, не сумев разглядеть в обещаниях фашистов маску столь низкого вероломства, что, поверив им, обрек прекрасных юношей на то, что кости их будут обгладывать псы и клевать хищные птицы или же лягут они под толстым саваном песка нескончаемого океана, когда обдерут их рыбы морские. Пожелтев от испуга, скрывая трепещущее сердце за безмозглыми переговорами и бурей приказов, очевидных в своей нелепости, он определил своим воинам надлежащее время покинуть не только прекрасный остров, но и саму жизнь». Так мог бы написать незрячий бард, потому что генерал Гандин определенно был лишен ясного зрения лукавого Одиссея и не Афина, богиня прозрачного взора, направляла его. Рим издавал противоречивые приказы, а из Афин исходили приказы Веккьярелли, бывшие незаконными. У Гандина не было точки опоры, и потому он не мог перевернуть мир.