Критика криминального разума - Майкл Грегорио

Плащ Канта. Мой плащ. Плащ, который я одолжил Коху…

Кто же был намеченной жертвой убийцы? Профессор Иммануил Кант? Я? Или Кох попался ему случайно? Мне пришлось прислониться к стене, я боялся потерять сознание. Я был парализован ужасом, мышцы в конечностях лишились силы и как будто одеревенели. Неужели убийца ошибся жертвой?

И как только холод стал проникать в мое тело, слова Канта всплыли у меня в памяти: «Где плащ, который я дал вам?» Неужели он предвидел то, что должно было произойти? Неужто оставил высокий путь Логики ради сумрачных троп прорицаний? Но может быть, Наука привела Канта к выводам, которые я никогда бы не смог вообразить? И не это ли стало причиной его неожиданной болезни?

Некоторое время я пребывал в полной растерянности, стоя на коленях рядом с безжизненным телом своего помощника. Взгляд Коха был направлен вверх и влево, как будто в тот момент, когда был нанесен смертельный удар, его осенило внезапное прозрение. Жидкая поверхность глаз уже начала покрываться ледяной пленкой. Отблески света от фонаря создавали в них жуткую иллюзию жизни.

— С вами все в порядке, сударь? — спросил голос у меня за спиной.

Молодой солдат наклонился надо мной с фонарем. Свет и тени начали безжалостную игру на лице Коха. Сержант, казалось, воскрес и снова дышал.

— Герр поверенный, — прошептал парень, — этот человек что-то сжимает в кулаке.

Стараясь не делать резких и грубых движений, я просунул палец в сжатый кулак Коха и развел застывшие пальцы. Бронзовое колечко со звоном упало на землю и покатилось. Приманка. Кох подставил шею убийце на Штуртенштрассе, подбирая очередную безделушку. Бормоча молитву, я попросил у покойного прошения за необходимость обыскать его карманы. Я извлек оттуда несколько предметов, которые предусмотрительный мужчина, как правило, носит с собой. Носовой платок из тонкой ткани, ключ от дома, пару ассигнаций и обрывок бумаги, сложенный много раз, так что он стал подобен крошечной табакерке. С крайней осторожностью из страха нечаянно разорвать его я развернул листок и поднес его поближе к фонарю.

В том, что я писал до сих пор, я старался возможно беспристрастнее представить факты, рисуя все детали и подробности этого дела в одинаковом свете. Подобный метод представлялся мне наиболее объективным при описании медленного продвижения в моих расследованиях. В таком повествовании перед читателем раскрывается верная очередность событий, в ходе которых постепенно прояснялось кенигсбергское дело. Но теперь хоть однажды я вынужден дать слово своему сердцу, потому что голова к тому, о чем я должен сейчас сказать, не имела никакого отношения.

Когда я прочел то, что было написано на листке бумаги, что-то умерло у меня в душе. Целую вечность, заполненную ледяной стужей, я с бьющимся сердцем и холодом в груди рассматривал записку, заметив звездочку, которая могла быть поставлена только рукой сержанта. Все остальное было написано совсем другим человеком.

В записке перечислялись все лавки и частные лица, приобретавшие ткани и иглы для шитья и отделки. Список, по всей видимости, был предоставлен Коху тем самым человеком, у которого покойная жена сержанта покупала подобные вещи. Я привожу их здесь слово в слово, как я прочел их тогда на Штуртенштрассе:

«6 рулонов шелка, цвета охры — фрау Яггер.

10 мотков некрашеной шерсти — той же.

6 пар швейных игл — магазин „Рейтлинген“.

10 мотков шерсти, светло-голубого цвета — туда же.

15 мотков шерсти, белого цвета — туда же.

4 ярда ткани „бурано“, украшенной вышивкой, — фройляйн Эггарс».

Список на этом не заканчивался, но я задержался на большой звездочке, вырисованной где-то посередине страницы, подобно королевской печати. Здесь значилось:

«6 китовых игл 8-го размера для вышивки бисером по гобеленовой шерсти».

Рядом стояло имя покупателя. Единственное мужское имя во всем списке.

Я перечитывал эту запись снова и снова, произнося ее по буквам, словно ребенок, начинающий изучать алфавит в свой первый тяжелый день в пансионе. Подобно озадаченному ребенку, я с трудом понимал, что звук «К» означается буквой «К», звук «А» — буквой «А», а следующая за ней буква «Н» передает звук «Н» и что последний значок «Т» — самая омерзительная буква во всем алфавите, и произносится он как «Т». Наперекор собственной воле я сложил все четыре буквы воедино и узнал имя человека, покупавшего смертоносные костяные иглы у герра Роланда Любатца.

Глава 28

Пронизывающий восточный ветер свистел, дуя снизу, со стороны порта и рыбного рынка, и волнами нес с собой рваные клочья тумана. Где-то высоко у меня над головой дребезжали оконные стекла и стучали ставни, а поблизости застонали на несмазанных петлях тяжелые железные ворота, со звоном захлопнулись, затем раскрылись снова, повинуясь незримой длани балтийского ветра.

Я был один на Штуртенштрассе с безжизненным телом Амадея Коха и потому нервно вздрагивал от каждого звука. Волосы мои подернулись инеем, тело, казалось, вот-вот превратится в камень, но мной владела лишь одна мысль: больше я его не оставлю. Сегодня я позволил Коху уйти, и в результате он расстался с жизнью. Глядя с благоговейным ужасом и нервной дрожью на бездыханный труп, на коленях стоящий у стены на обледенелой мостовой, я задавался только одним вопросом: понял ли сержант Кох, что происходит, когда игла проникала в его тело? Узнал ли он лицо своего убийцы?

— Герр Стиффениис?

Я резко повернулся. Завывания ветра заглушили шаги подошедшего человека.

Надо мной возвышался мужчина в военной форме. Другой солдат, еще выше первого, с повязанным вокруг лица черным шарфом, скользя, спускался с холма и, словно санки, тащил за собой по льду и снегу длинный деревянный ящик. Я мгновенно узнал этих людей. Я выпрямился во весь рост, но по сравнению с капралом Мулленом и его товарищем-венгром Вальтером я все равно выглядел почти карликом.

— Что вам нужно? — спросил я.

— Тело необходимо отнести в подвал. Приказ доктора Вигилантиуса…

Я не стал дожидаться, пока он договорит до конца. Волна возмущения захлестнула меня.

— Я не позволю ему прикасаться к этому телу! — Голос мой эхом отозвался от каменной стены и разнесся по безлюдной улице, а одеревеневшие от холода конечности задрожали от переполнявшего меня чувства. Мною овладела какая-то истерика отчаяния, смесь безнадежности и вины. — Больше никаких расчленений не будет! Вигилантиус уехал из Кенигсберга. И он не вернется! Тело Коха будет похоронено целым. По-христиански. Я хочу, чтобы его перенесли в церковь.

Гиганты обменялись удивленными взглядами.

— В Крепости есть часовня, сударь, — подсказал капрал Муллен. — Так как она единственное сухое место там, то ее используют…

— Меня не интересует, для чего ее используют, — грубо прервал его я. — Если она освящена, я требую, чтобы тело Коха положили там. С вами я расплачусь как положено.

Глаза Муллена сверкнули. Его товарищ что-то пробурчал.

— Посмотрим, что удастся сделать, — произнес капрал. По его тону можно было предположить, что моя прихоть будет им стоить поистине невероятных усилий. — А теперь, Вальтер, давай-ка уложим беднягу в ящик.

Из-за трупного окоченения и пронизывающего ветра тело Коха сохраняло первоначальное коленопреклоненное положение. Пресловутый непромокаемый плащ покрылся льдом, солдаты безуспешно пытались отыскать на его скользкой поверхности что-то такое, за что можно было бы ухватиться, но тщетно.

— Снимите с него этот плащ, — приказал я.

Наверное, мои слова прозвучали жестоко и грубо, так как Муллен странно хмыкнул и произнес:

— Снять плащ? Зачем, сударь? Он уже и так как доска задубел. Трудновато будет с него содрать эту накидку.

Навощенная ткань кантовского плаща — главная причина, как мне представлялось, убийства Коха — облекала труп подобно сверкающему савану.

— Я не позволю похоронить Коха в таком одеянии, — настаивал я. — Снимите… плащ… с… тела!

Муллен мгновение смотрел на меня непонимающим взглядом.

— Ладно, дай нож, Вальтер, — попросил он со стоном. — Нам придется положить его на бок, сударь. Больше нам никак не справиться.

— Выполняйте приказ! — крикнул я, наблюдая за его действиями.

Лезвие было коротким, но очень острым, и Муллен сделал разрез от воротника вниз до каймы. Затем, освободив одну сторону тела, они перекатили его на другой бок и попытались вытащить руки сержанта из рукавов. Отбросив рваные лохмотья, оставшиеся от плаща, солдаты не без труда подняли тяжелый труп за окоченевшие руки и ноги.

— Везите осторожно, — предупредил я, видя, как они укладывают его на спину в ящик.

— Нам придется его выпрямить, — заявил Муллен, — иначе крышка не закроется.