Прекрасная страна. Всегда лги, что родилась здесь - Цянь Джули Ван

отключилась и дремала, что теперь происходило почти постоянно. Я потихоньку выбралась из комнаты и открыла двойные входные двери, за которыми сидела Мэрилин, дожидаясь меня на крыльце. Прямо перед ней лежал коричневый комок перьев с толстым белым брюшком. Мэрилин так и лучилась гордостью, когда я наклонилась, чтобы исследовать этот предмет. Потом я уставилась на нее, вспоминая параграфы прочитанных мною многочисленных книг по фелинологии – рассказы о кошках, которые приносили в подарок своим хозяевам умерщвленных птиц и мышей.

– Мэрилин! – Я шагнула мимо птички, своего четвертого подарка в Америке, подхватывая кошку на руки, радуясь неожиданному воссоединению. – Ты приберегла для меня воробья, хотя сама наверняка голодная!

Она заурчала, и я вместе с ней пошла в дом и по коридору в нашу комнату. В спальне по-прежнему дремала Ма-Ма, лежа на боку, обхватив руками талию, скрюченная, как креветка. Я опустила Мэрилин на кровать, и она трижды обернулась вокруг своей оси, прежде чем свернуться в шарик под локтем у Ма-Ма, урча и уткнувшись носом в собственный хвост.

Не желая оставлять Мэрилин одну, я забрала «Белого клыка» с лоджии, прежде чем вернуться в спальню, где забралась с книгой в постель. Должно быть, я придремала, потому что очнулась я от раскатов гнева Ба-Ба, сотрясавших комнату.

– Что эта грязная тварь делает в постели Ма-Ма?!

Я открыла глаза и увидела Ба-Ба, нависшего надо мной, держащего одной рукой Мэрилин, которая шипела, извивалась и выворачивалась, стремясь обрести свободу.

– Я… я ее впустила…

Я вскочила, чтобы перехватить кошку, но Ба-Ба вышел из комнаты, направляясь в кухню. Я погналась за ним, краем глаза заметив, что Ма-Ма теперь сидела в постели, обхватив руками живот.

К тому времени как я вбежала в кухню, Ба-Ба уже выбрасывал Мэрилин из открытого окна.

– Не-ет!

Время замедлилось, мой вопль растянулся в нем, но я подбежала к окну как раз вовремя, чтобы увидеть, как Мэрилин приземлилась на все четыре лапы и рванула прочь. Ба-Ба захлопнул окно так стремительно, что пришлось отдернуть руки, чтобы он не расплющил мне пальцы.

Он заговорил спокойным, тихим голосом, напугавшим меня сильнее всего.

– Эта кошка – дурной знак. Ни тин дон лэ ма?[96]

Я заставила себя кивнуть, но была не вполне уверена, что действительно это сделала.

– С нас и так несчастий довольно, не хватало еще, чтобы ты приносила новые. А теперь накрывай стол к ужину.

Мы ели в безмолвном напряжении. Не торопившееся садиться июньское солнце все еще освещало небо, сумеречные лучи просачивались в окно и окрашивали наш семейный застольный портрет в тона сепии. Жуя безвкусную пищу, я пыталась проглотить осознание, что моя учеба в лучшей школе никак не повлияет на невезение нашей семьи.

Глава 26

Выпускной

На следующей неделе Ма-Ма вернулась в больницу Св. Винсента. Это случилось, когда я была в школе: Ма-Ма ощутила острую боль и позвонила врачу, который велел ей приезжать немедленно. Ба-Ба где‑то перехватил ее: на пересадочной станции метро в Манхэттене или, может быть, прямо в больнице. Я была на уроке – то ли на математике, то ли на английском, – как всегда сосредоточив внимание на грезах наяву, пока Ма-Ма снова протыкали иглами.

Ма-Ма снова заболела, и меня это опечалило, но не потрясло. Ба-Ба предостерегал меня, а я не слушала. Я видела Мэрилин после того инцидента несколько раз. Однако вместо того чтобы кормить ее, я делала вид, что она просто какая‑то незнакомая кошка на улице. Однажды утром она увязалась за мной и прошла три квартала до станции метро, и когда стало ясно, что она не отстанет, я схватила длинную ветку, упавшую с дерева, и замахнулась на нее.

– Ты – дурное предзнаменование! Убирайся!

С тех пор я ее не видела.

Но это уже не имело значения: было слишком поздно. Невезение, которое я внесла в дом, снова заразило Ма-Ма.

Тело Ма-Ма, как оказалось, не смогло приспособиться к бытию без желчного пузыря и половины печени. А еда на нашем столе была недостаточно здоровой, так что теперь у Ма-Ма появилась болезнь под названием «панкреатит». Я даже не подозревала о существовании поджелудочной железы, а теперь она разрушала мою жизнь.

Оказалось, что панкреатит – частое заболевание у алкоголиков, поэтому сменявшие друг друга медсестры и молодые врачи всегда задавали один и тот же вопрос о Ма-Ма. Я взяла на себя задачу информировать их всех о том, что у Ма-Ма очень-очень сильная аллергия на алкоголь.

Врачи велели полностью перестать кормить Ма-Ма. Вместо еды они подключали к ее венам мешки с прозрачной жидкостью. «Каждый такой мешок, – говорила Ма-Ма, указывая на жидкость, которая мерно капала из подвешенных пластиковых сосудов, – стоит четыреста долларов. Если каждый день на меня будут тратить по три таких мешка, это тысяча двести долларов!»

После трех дней на капельницах с этой дорогой водицей щеки Ма-Ма порозовели, отеки исчезли, и кожа утратила былую болезненность, ставшую привычной для нас обеих за годы, прожитые в Прекрасной стране.

– Вам нужно потреблять меньше натрия, – говорил один врач-кореец с сияющей улыбкой и в белом халате.

– Меньше жира. Ешьте естественную, здоровую пищу, – указывал другой врач, белый, но не тот хирург с танцующими руками и рублеными отрывистыми речами.

– Больше никаких консервов, – рекомендовал третий, с коричневой кожей и ореховыми глазами.

К тому времени как Ма-Ма собрала целый поднос советов, которые мы вряд ли могли себе позволить соблюдать, она провела в больнице почти неделю и выкачивала из капельниц – по ее собственным скрупулезным подсчетам – седьмую тысячу долларов в форме жидкого питания. Вены на локтевых сгибах и предплечьях у нее так были истыканы иглами, что капельницы снова пришлось ставить в стопы.

А еще это была неделя перед выпускным в начальной школе, пять дней, наполненных бесполезными, но дорогостоящими экскурсиями по музеям, кинотеатрам и ресторанам – все ради того, чтобы нашим учителям больше не приходилось тянуть постылую лямку, уча нас. Я пропустила их все, приходя в школу только тогда, когда у нас были запланированы репетиции торжественной церемонии, а потом ехала на метро в больницу.

На церемонию девочки должны были прийти в белых платьях, а мальчики – в белых рубашках и черных брюках. Мне казалось странным, что мы должны одеться так, словно собираемся пожениться, ради того, чтобы просто спеть со сцены какие‑то невнятные песенки. И это создавало проблему, поскольку у меня не было вообще никакой белой одежды. Я не носила платьев, предпочитая образ девчонки-сорванца, потому что нам