Высоко в небеса: 100 рассказов - Рэй Брэдбери

Ему было о чем плакать.

О себе.

О человеке, который только что был здесь.

О том, как долго еще ждать, пока вновь откатят камень и найдут могилу пустой.

Пока Симон, названный Петром, снова увидит над марсианским берегом дух и самого себя, Симона-Петра.

Но более всего он плакал оттого, что — увы, увы, — оттого, что… никогда в жизни он не сможет поведать об этой ночи никому…

1971

The Messiah

© Перевод О.Акимовой

Ба-бах! Ты убит!

Джонни Куайр резвился, как молодой барашек, играя в войну на зеленых холмах Италии. Он прыгал через пулеметную очередь, будто через живую изгородь у себя дома, в Айове. Шарахался в сторону и уворачивался, как случайный прохожий в транспортном потоке войны. Что самое удивительное, он веселился и скакал без устали — кенгуру в солдатской форме, да и только.

Град пуль, шрапнели и минометных снарядов был для него что свист ветра. Ненастоящий, что ли?

Передвигаясь длинными скачками в направлении Сан-Витторе, он замирал на месте, вскидывал винтовку, нажимал на курок, кричал: «Ба-бах! Готов!» — и смотрел, как падает немецкий солдат, а на лацкане у него расцветает красная орхидея. Не мешкая Джонни мчался дальше, чтобы не попасть под ответный огонь.

Его нагонял артиллерийский снаряд. Джонни увернулся с криком: «Мимо!»

И вправду. Мимо, как всегда.

Рядовой Смит держался сзади. Только вот перемещался он на тощем животе, пряча мокрое от пота лицо под шаманской маской из итальянской грязи. Смит полз по-пластунски, потом делал короткую перебежку, падал, снова вскакивал и ни разу не подпустил к себе вражескую пулю. Время от времени он истошно вопил в спину Джонни:

— Ложись, болван! Тебе же кишки выпустят!

Но Джонни плясал под металлическое пение летящих пуль, словно это были порхающие в воздухе диковинно-яркие колибри. Пока Смит извивался земляным червяком, отвоевывая километр за километром, Джонни с гиканьем совершал прыжки на врага. Высокий, аж до неба, страшный, как базука! При виде кульбитов, которые выделывал этот парень, Смита прошибал холодный пот.

Немцы с криками разбегались от Джонни. Когда они замечали, как его руки-ноги дергаются в пляске святого Витта, а пули в это время пролетают у него под мочками ушей, между коленями, сквозь растопыренные пальцы, их боевой дух улетучивался. Они драпали во все лопатки!

От души хохоча, Джонни Куайр опустился на землю, вытащил плитку шоколада из сухого пайка и впился в нее зубами; тут подполз еле живой от усталости Смит. Джонни бегло оглядел скрюченную фигуру с оттопыренным задом и осведомился:

— Смит?

Неузнаваемый зад перевернулся; вверх смотрела узнаваемая худая физиономия.

— Угу.

Стрельба в этом секторе прекратилась. Они были одни, вне опасности. Смит вытер грязь с подбородка.

— Честно скажу: я, глядя на тебя, чуть не обделался. Скачешь, как козел под дождем. А дождь-то — будь здоров.

— Я всегда увернусь, — сказал Джонни с набитым ртом.

У него были крупные, правильные черты лица, мальчишеские невинно-изумленные голубые глаза и маленький рот с розовыми детскими губами. Коротко стриженные волосы топорщились светлой щеточкой. Увлекшись поглощением лакомства, Джонни успел забыть про войну.

— Я же уворачиваюсь, — снова пояснил он.

Смит тысячу раз слышал эту отговорку. На редкость простодушное объяснение. А на самом деле тут не обошлось без десницы Божьей, считал Смит. Похоже, Джонни окропили святой водой. Пуля его не брала. Ну, да. Именно так. Смит задумчиво хмыкнул.

— А ну как не увернешься, Джонни?

Джонни ответил:

— Тогда прикинусь мертвым.

— Ты… — воскликнул Смит, от удивления вытаращив глаза. Ты прикинешься мертвым. Ну-ну. — Он медленно выдохнул. — Ага. Ясно. Порядок.

Джонни выбросил обертку от шоколада.

— Я и сам думал. Кажись, пора мне прикинуться мертвым, как ты считаешь? Все так и сделали, кроме меня. По справедливости, теперь мой черед. Думаю, прямо сегодня.

У Смита затряслись руки. Кусок не лез в горло.

— Вон как заговорил. Что на тебя нашло?

— Устал, — попросту сказал Джонни.

— Надо тебе прикорнуть. Ты ведь спишь, как байбак. Вздремни. Джонни насупился, обдумывая это предложение. А потом свернулся на траве в позе жареной креветки.

— Ладно, рядовой Смит. Как скажешь.

Смит сверился с часами.

— У тебя двадцать минут. Давай, всхрапни. Покажется капитан — я тебя толкну. А то еще застукает, как ты дрыхнешь.

Но Джонни уже погрузился в сладкие сны. Смит разглядывал его с удивлением и завистью. Господи, ну и парень. Спит посреди ада. Смиту оставалось его караулить. Не ровен час, какой-нибудь отбившийся от своих немец прикончит Джонни, когда тот не сможет увернуться. Вот ведь чудик, такого еще сыскать…

К ним, отдуваясь, грузно бежал какой-то солдат.

— Здорово, Смит!

Смит его узнал, но не проявил особой радости:

— А, это ты, Мелтер…

— У нас раненый? — Одутловатый, нескладный Мелтер говорил сипло и чересчур громко. — Никак это Джонни Куайр? Убит?

— Спит.

У Мелтера отвисла челюсть:

— Какой тут сон? Нет, ты погляди, будто только что на свет родился! Вот ведь придурок!

Смит невозмутимо сказал:

— Придурок? Как бы не так. Он только что одной левой сбросил с этой высоты фрицев. Я сам видел: в него летели тысячи пуль, заметь, тысячи, а Джонни проскользнул, как нож под ребра.

На розовощеком лице Мелтера проступило недоумение.

— Откуда что берется?

Смит пожал плечами:

— Как я понимаю, для него это игра. Он так и не повзрослел. Сам вымахал, а ума не набрался. Не принимает войну всерьез. Считает, мы все поиграть вышли.

Мелтер выругался.

— К черту такие игры. — Он бросил на Джонни неприязненный взгляд. — Я и раньше к нему присматривался: носится как шальной, а все еще жив. Так и приплясывает да еще вопит как сопляк: «Мимо!». А если уложит фрица, орет: «Готов!» Что ты на это скажешь?

Джонни заворочался, бормоча во сне. Некоторые слова прозвучали вполне отчетливо, хотя и негромко: «Мама! Эй, мама! Ты где? Мама! Ты тут, мама?»

Смит потянулся к Джонни и взял его за руку. Джонни, не просыпаясь, сжал ее и прошептал со слабой улыбкой: «Ой, мама…»

— Дожили, — сказал Смит, — теперь я еще и мама.

Все трое пару минут молчали, после чего притихший Мелтер нервно кашлянул:

— Как-нибудь… надо бы открыть ему глаза: смерть — это не шутка, война настоящая, а пуля может разворотить живот. Давай растолкуем ему, когда проснется.

Смит отодвинул руку Джонни. Он буравил Мелтера взглядом, и с каждым словом его лицо становилось бледнее и суровее:

— Вот что я тебе скажу. Не лезь сюда со своей философией. Что одному мило, то другому гнило! Пусть себе витает в облаках. Мы с ним вместе с «учебки», он мне как брат. Я знаю, что говорю. Если его до сих пор не взяла пуля, то единственно потому, что он думает так, как думает, и верит, что война — забава, а мы все — пацаны! А ты прикуси язык, не то я тебе надену кирпич на шею и пущу плавать в реке Гальяно, усек?

— Ладно, ладно, не кипятись. Просто я думал…

Смит поднялся на ноги.

— «Думал»! Ты думал! То-то у тебя рожу перекосило! Хочешь, чтобы его укокошили? Да ты весь почернел от зависти! Слушай, что я тебе скажу. — Смит яростно махнул рукой. — Вали отсюда! Впредь твое место — там, где нас нет! Хорош трендеть! Убирайся к черту!

Жирное лицо Мелтера сделалось красным, как итальянское вино. Он сжал винтовку. У него чесались руки.

— Это — насмешка, — хрипло, через силу выдавил он. — Насмешка над нами, что он еще топчет землю. Насмешка, что он жив, а мы умираем. Уж не предлагаешь ли ты мне его полюбить? Ха! Он и меня переживет, что ж теперь, целоваться с ним? Не дождешься!

Мелтер удалялся коротким, неровным шагом: негнущаяся, но подрагивающая спина, тонкая, как шопмол, шея, сжатые кулаки.

Смит провожал его взглядом. И кто меня за язык тянул, сокрушался он. Зачем только я его отшил? Теперь он, как пить дать, заложит нас капитану, а тот отправит Джонни на комиссию, в дурдом. А оттуда, чего доброго, его отошлют назад, в Штаты, и я потеряю лучшего друга. Господи, Смит, ты просто баран. Чтоб тебе челюсть свело!

Джонни просыпался, потирая глаза натруженными кулаками деревенского парня и одновременно нащупывая языком — там, где мог достать, — шоколадные крошки, прилипшие к подбородку.

Они вместе, Джонни Куайр и рядовой Смит, начали подъем на следующую высоту. Джонни, как всегда, прокладывал путь, отплясывая свой немыслимый танец, а Смит с осторожностью и без всякого воодушевления замыкал шествие; он опасался там, где Джонни и не думал бояться, был осмотрителен, когда Джонни шел напролом, стонал, когда Джонни хохотал под вражеским огнем…

— Джонни!

Это было неизбежно. Когда Смит почувствовал, как пуля впилась ему в правый бок, повыше бедра, и боль застучала, забилась, запрыгала по всему телу под воздействием страшной силы, а кровь пульсирующими толчками заструилась сквозь неожиданно онемевшие, скользкие пальцы и ударила в нос кошмарным химическим запахом, тогда он понял, что это — неизбежность. Он снова прокричал что было мочи: