Грета Гарбо и ее возлюбленные - Хьюго Виккерс

Мерседес докладывала Сесилю, что Шлее приобрел виллу в местечке Кап д'Эль, что на юге Франции неподалеку от Монако, и что самым преданным спутником Гарбо теперь стал Гольдшмидт-Ротшильд. Сесиль писал в ответ:

«Книга о Грете произвела на меня тягостное впечатление, хотя, несомненно, она пользуется успехом. Как мне кажется, Ротшильд — именно тот, кто ей сейчас нужен. У него неограниченный досуг — собственно говоря, ему просто нечем заняться, — и поэтому это приятный в общении человек, разбирающийся в искусстве и с утонченным вкусом. Она может кое-чему у него поучиться, и если проявит усердие, то станет знатоком фарфора. Просто чудовищно с ее стороны, что она не желает проведать тебя. Боюсь, что она принимает дружбу как нечто само собой разумеющееся. Я полагаю, что поскольку она повсюду имела успех, то привыкла считать, что люди просто обязаны ходить перед ней на задних лапках. Подозреваю, что такова ее судьба — выискивать именно тех людей, которые согласны делать все, что она прикажет, ничего не требуя взамен.

По-моему, Шлее вскоре обнаружит, что вилла начала века, построенная ради зимнего солнца, не оправдает его надежд летом. Много бы я дал, чтобы увидеть, как он обставил это свое приобретение — не иначе как мебель с какого-нибудь аукциона и лампы, словно из борделя! Господи, голова идет кругом от этих людей!»

Гарбо не читала биографию Бейнбриджа. Отплыв со Шлее летом 1955 года в Европу, она просто швырнула ее за борт.

«Она ее даже не открывала», — признался Шлее.

В это время Гарбо и Сесиль почти не общались друг с другом. Его карьера круто изменилась. В феврале 1955 он снова лишился контракта с «Вогом». Однако Сесиль много фотографировал, собирая материал для своей книги «Лицо мира». Большая часть времени у него ушла на оказание помощи Энид Бэгнольд с ее пьесой «Меловой сад». Эти труды принесли Сесилю немало разочарования, поскольку продюсер постановки Ирен Селзник, в конечном итоге даже не поставив его в известность, поменяла декорации. Сесиль не участвовал в лондонской постановке «Мелового сада» и в результате в течение нескольких лет не разговаривал ни с Энид Бэгнольд, ни с лондонским продюсером пьесы Джоном Гилгудом. В середине 1955 года Сесиль начал работу над эскизами костюмов к спектаклю «Моя прекрасная леди» — эта работа стала поистине его театральным триумфом и ознаменовала собой высшую точку в его карьере. В июле Гарбо и Шлее были замечены поднимающимися на борт «Кристины», яхты Аристотеля Онассиса, взявшей курс на Капри. Мерседес, которая все еще пребывала у Гарбо в немилости, послала Сесилю одну из газетных фотографий. Тот писал в ответ:

«Спасибо за снимок Греты. Газеты наперегонки пишут о ней, а на этой неделе «Пари Матч» посвятил ей целый разворот, в котором Шлее удостоился повышения до «банкира и одного из директоров компании «Де Сото Моторс». Там есть одна фотография Греты, на которую я не могу смотреть без содрогания. Она слишком ужасна, и у меня рука не поднимается послать ее тебе. Я расстроен, что она тебе не звонит. Временами ее трудно бывает понять…»

Мерседес как раз начинали одолевать различные хвори, и поэтому она не могла обойтись без докторов. Эта ситуация только усугублялась год от года, в результате чего Мерседес не раз вручала свое здоровье в руки сомнительных лекарей, пользовавшихся ее по-детски безграничным доверием. Индийский танцовщик Рам Гопал, давний поклонник Гарбо и друг Мерседес с тридцатых годов, выражал последней свое сочувствие:

«Надеюсь, что (Гарбо) приходила проведать тебя с тех пор, как мы виделись с тобой в последний раз, а она возвратилась в Нью-Йорк. Или она все еще сердита на тебя, и поэтому не приходит навестить именно в тот момент, когда ты наиболее в этом нуждаешься, или в чем тут дело? Это ставит меня в тупик, я беспрестанно ломаю голову, как может такая чувствительная (на экране) женщина пренебрегать — и кем? — тобой, тем более что ты больна и нуждаешься в участии близких тебе людей, а ведь в твоей жизни она — богиня, женщина номер один. Надеюсь, что к этому времени она уже проведала тебя. Наверняка, она не находит себе места, и вообще, как она одинока, как — до обидного — отрезана от своей родной стихии, кино, где ею владели неведомые ей самой Высшие Силы — когда-то. И вот теперь оказаться отрезанной: хотя еще молода, прекрасна, талантлива — это не может не вызвать внутреннего взрыва».

Спустя несколько недель Рам вернулся к той же теме, посвятив на этот раз несколько строк Поппи Кирк, которая также разорвала с Мерседес близкие отношения. Рам писал:

«По-моему, нет нужды выбирать слова, говоря о Марии. Я буду, коль уж о ней зашла речь, говорить о том, как добра она была к тебе, что, впрочем, ты знаешь и без меня. В прошлом ее я обычно бывал расстроен или же раздражен и обычно ее недолюбливал, исключительно из-за ее дурного обращения с тобой, что, между прочим, мне становилось известно исключительно из твоих уст. И, разумеется, я недолюбливал ее и внутренним чутьем: чувствовал, что и она недолюбливает меня, вернее, терпеть меня не может».

В тот год о Гарбо не поступало практически никаких известий. Однако вскоре после нью-йоркской премьеры «Мелового сада» Ноэль Кауэрд присутствовал на небольшой вечеринке с коктейлями, устроенной Валентиной у себя в доме № 450 по Пятьдесят Второй Восточной улице. Гарбо тоже заглянула туда на минутку, показавшись «Мастеру» при этом «очаровательной, но неряшливой». Сесиль в то время все еще был в Нью-Йорке, однако все еще держал на Гарбо зуб. Вот что он писал Хэлу Бертону: «Я видел Грету лишь урывками, потому что был ужасно занят — слишком занят, чтобы обращать внимание на ее постоянные закидоны: говорить «нет» всему, включая самое жизнь». Премьера «Моей прекрасной леди» состоялась в Нью-Йорке в марте 1956 года под восторженные отклики прессы. В это же время Сесиль был занят тем, что фотографировал Мэрилин Монро, Джоан Кроуфорд, а также готовил значительную коллекцию снимков для модного журнала «Харперс Базар». Однако по возвращении в Лондон до него дошла скорбная весть, о которой он писал Гарбо следующее: «А теперь я должен поведать тебе нечто такое, от чего я сам ужасно расстроился — до такой степени, что почти целые сутки рыдал, как истеричное дитя. Вчера умер мой друг на протяжении долгих лет — Питер. Всю эту зиму он страдал анемией и низким давлением и поэтому обратился к Готтфриду. После курса лечения его самочувствие значительно улучшилось, он посвежел и, когда после моего возвращения мы с ним обедали вместе, пребывал в великолепном настроении. К сожалению, неделю назад он подхватил сильную простуду и решил съездить в деревню, чтобы подышать свежим воздухом. Вернулся на машине домой уже поздно, устав с дороги, принял ванну. Кран так и остался открытым. Когда полиция взломала дверь, Питер был уже мертв — вода поднялась ему выше рта и носа. Еще не известно, как это произошло — то ли он потерял сознание и захлебнулся или же поскользнулся, — но Готтфрид утверждает, что его сердце в превосходном состоянии. Как бы там ни было, это кошмарный случай, с кем бы он ни произошел, однако я никак не могу смириться, что он случился именно с Питером, которого больше нет среди нас. Питер прожил непростую жизнь и, несмотря на все свои пороки и слабости, в конечном итоге состоялся как личность и умел ладить с любым из нас — так, как умел. Как личность он прошел долгий путь и стал для многих чем-то вроде «голубого» святого. В моих глазах ни один человек не обладал таким очарованием, как он, и на протяжении двадцати пяти лет я неизменно благоговел перед ним. И вот теперь его уже не вернуть, и я чувствую себя ужасно, ужасно потерянным и одиноким. Куда бы я ни ступил в этом доме, я всякий раз натыкаюсь на вещи, что напоминают мне о нем, о том времени, когда мы с ним вдвоем колесили по всему свету. Клянусь, ни одна другая душа не произвела на меня столь глубокого впечатления. Мне страшно подумать, что связь между нами оборвалась навсегда. Я не способен черпать утешение — как это часто делают другие, лишившись близких — в мыслях о том, что существует еще и загробная жизнь. Так что в душе моей царит полная пустота. Разумеется, завтра утром я вернусь к своим обычным делам…»