Генерал Карбышев - Евгений Решин

— Бегите, лейтенант, забирайте с собой лучших людей…

При прощании Карбышев предупредил:

— Мне запрещено разговаривать с кем-либо, имейте это в виду.

Матвеев и позже встречался с Дмитрием Михайловичем, но украдкой, стараясь поговорить незаметно, на ходу. Раздатчик на кухне был связан с кем-то из военнопленных в лагере, который снабжал его сводками Совинформбюро, и он передавал их Матвееву. Матвеев переписывал сводку на клочок бумаги, сворачивал его трубочкой и украдкой перебрасывал через ограждение из стульев, за которым находился Дмитрий Михайлович»[15].

В Бреслау Карбышев пробыл несколько недель. Узнав о том, что генерал отказался явиться в штаб власовцев и вербовка советских военнопленных в РОА явно срывается из-за пагубного влияния генерала, гестапо приказало срочно вернуть Карбышева в Берлин.

Из рассказа Д. М. Карбышева П. П. Кошкарову:

«Когда гестаповцы в Бреслау объявили мне, что повезут обратно в Берлин, я понял, что ожидает меня.

Долго ждать не пришлось.

На руки мне вновь надели наручники. В отдельном купе в сопровождении двух гестаповцев привезли в немецкую столицу. Прямо с вокзала доставили в гестапо. Здесь предъявили обвинение в проведении коммунистической пропаганды против немецкого рейха и призыве военнопленных к восстанию и побегам. Из гестапо меня отправили в берлинскую тюрьму и поместили в одиночную камеру. В течение всего пребывания в одиночке я был почти без движения, без прогулок. Питание плохое: утром — кружка эрзац-кофе, а в полдень пол-литра супа из кормовой свеклы и 250 граммов хлеба на весь день.

По мере того как советская авиация разрушала здания и военные объекты Берлина, мой скудный паек становился все меньше и меньше. В лишенной вентиляции камере стояла невыносимая духота. Я до того ослаб, что не мог проглотить даже ту скудную пищу, которую мне давали. Чувствовал себя страшно униженным, нравственные муки были гораздо сильнее физических страданий.

Время в моей одиночке тянулось очень медленно. Я ощущал тяжелое чувство еще и от того, что оказался выключенным из борьбы и каждый час мог быть последним. Чтобы не думать об этом, я старался жить верой в близкую победу нашей Родины над фашизмом. Часто до меня доносились страшные крики из соседней камеры — они раздавались каждую ночь. Оказалось, что моя одиночка соседствовала с камерой пыток…

Время тянулось страшно медленно, но надежда, что крах и поражение фашистской Германии близки, немного облегчила серую, монотонную жизнь в берлинской тюрьме, а известия об успехах и быстром приближении Красной Армии с востока воодушевляли меня.

Так продолжалось несколько месяцев. Вымотали меня, признаться, основательно. Если бы не мой двужильный организм, я бы вовсе богу душу отдал. Но, как видите, выстоял…».

Генерал-лейтенант инженерных войск Е. В. Леошеня, будучи начальником штаба инженерных войск 1-го Белорусского фронта, в мае 1945 года допрашивал начальника инженерной службы Берлинского укрепленного района полковника Лебека. Последний показал, что он присутствовал с генералом Рундштедтом на приеме у фон Кейтеля.

— При мне и с моим участием, — сказал Лебек, — фельдмаршал пробовал договориться с вашим генералом Карбышевым. Мы предлагали ему оказывать некоторые услуги немецкой армии. Взамен он получил бы полное освобождение из-под стражи и завидные условия жизни в самом Берлине. Ваш генерал держался слишком гордо и в резкой форме отверг все предложения фон Кейтеля.

— А ваши уговоры, Лебек?

— Карбышев крепкий большевик, фанатик, — ответил с раздражением фашистский полковник.

Главная квартира инженерной службы вермахта не сразу отважилась формально признать провал переговоров с Карбышевым. Но по настоянию гестапо вынуждена была в конце концов представить письменную характеристику:

«Этот крупный советский фортификатор, кадровый офицер старой русской армии, человек, которому перевалило за шестьдесят лет, оказался насквозь зараженным большевистским духом, фанатически преданным идее верности, воинскому долгу и патриотизму… Карбышева можно считать безнадежным в смысле использования его у нас в качестве специалиста военно-инженерного дела»[16].

На этом донесении появилась резолюция: «Направить в концлагерь Флоссенбюрг на каторжные работы. Не делать никаких скидок на звание и возраст».

О том же была сделана особая отметка в его личной карточке военнопленного.

Ему оставалось жить очень недолго. Но долгим оказался его героический путь борьбы в фашистской неволе.

Нюрнберг — Лангвассер

Нюрнберг. Снова офлаг ХIII-Д, переведенный сюда из Хаммельбурга. Штрафной блок 7-Ц.

В высохшем больном старике, одетом в изрядно поношенное солдатское обмундирование, даже близкие, наверное, не сразу узнали бы генерал-лейтенанта Карбышева — раньше всегда подтянутого, стройного, с искрящимися карими глазами. Теперь они потухли, слезились в припухших мешочках морщин.

Дмитрия Михайловича привезли в Нюрнберг в середине мая 1943 года и поместили к штрафникам. Но Карбышев заболел, и его перевели в русский блок международного госпиталя Лангвассер — о пребывании Карбышева в нем сообщил автору книги Н. И. Громов, который был там санитаром:

«Хирургический корпус находился в пятистах метрах от лагеря, обслуживали его сербские врачи — военнопленные, вывезенные гитлеровцами из Югославии. Они относились с большой симпатией к советским людям, в особенности главный врач госпиталя Исо Нойман. Он часто скрывал в палатах госпиталя здоровых советских военнопленных, стараясь вырвать их из лап гестапо и спасти им жизнь.

Его помощником был русский эмигрант врач Вячеслав Васильевич Козьмин. Он многие годы жил в Болгарии, имел сербское подданство, в плен попал в самом начале войны. Он очень интересовался жизнью Советского Союза и мечтал после войны вернуться на родину, в Воронеж.

Кроме Ноймана и Козьмина в госпитале работали и другие военнопленные: югославы были переводчиками, советский военнопленный, старший лейтенант П. П. Кошкаров, назвавшийся Нестеровым, — санитаром. Кошкаров руководил антифашистским подпольем в русском блоке госпиталя.

Другие корпуса были гораздо хуже хирургического. Особенно мрачной славой пользовался терапевтический — так называемый „Хяст“. В нем находилось свыше трех тысяч советских военнопленных. В переполненных бараках со спертым, гнилостным воздухом изможденные от голода и болезней люди ютились везде: на полу, в коридорах и санитарных узлах.