На фронтах Великой войны. Воспоминания. 1914–1918 - Андрей Черныш

Я ни разу не упомянул о 2-м конном полке, входившем в состав дивизии. Он оставался в районе с. Новомарьевской и действовал у ст. Сенгилеевской, танцуя около нее, то занимая, то сдавая ее большевикам, пока не вошел здесь в непосредственную связь с дивизией генерала Врангеля, спешившей к Ставрополю с запада.

Ночь на 30-е прошла на фронте спокойно. А в штабе мы провели ее тревожно, ожидая нового наступления большевиков. Спали как попало, в страшной тесноте в одной маленькой комнате, кто как сумел. Я, не раздеваясь, спал или, вернее, промаялся, скрючившись прямо на холодном асфальтовом полу. День 30-го был пасмурный, но спокойный. Постреливали обе стороны. Залетало несколько снарядов и к нам на будку: обнаружили, видимо, 2-ю батарею и пытались ее обстреливать.

Приезжал главнокомандующий с начальником штаба. От них мы узнали об общем положении на всем фронте Добровольческой армии. Генерал Врангель снова разбил большевиков у ст. Сенгилеевской и подходил к Ставрополю. Генерал Казанович взял гору Недреманную и подошел к Татарке. Генерал Покровский достиг района гора Базовая – гора Холодная. Полковник Улагай висел над Ставрополем с востока, у с. Надеждинского, и вошел уже в связь с Покровским. Таким образом, кольцо вокруг Ставропольской группы большевиков замкнулось. Нужно было его лишь сжать, чтобы раздавить все, что туда попало. Однако этого осуществить нашему командованию не удалось.

Большевики, чувствуя себя окруженными, стремились вырваться, прорваться. Это им как будто и удалось. На рассвете 31-го они атаковали в северном направлении на широком фронте. У нас в 3-й дивизии главный удар их пришелся по центру и опять по злосчастному стрелковому батальону. На месте его образовалась дыра, куда и хлынула главная масса неприятеля. Рассвет едва забрезжил, как нам в суматохе пришлось поспешно свернуться и покинуть несчастливую железнодорожную будку.

Когда мы от будки приподнялись несколько из лощины на возвышенность, то увидели влево, в юго-западном направлении по лощине, в нескольких стах шагах цепи. В утренней серой мгле нельзя было разобрать, кто это – наши (стрелки – это было как раз их место), или большевики. Не видно было, куда они повернуты лицом – к нам, или в обратную сторону. Потом стало яснее, и можно было распознать, что цепи медленно двигаются в нашу сторону. Но опять-таки кто – наши ли отходят, или большевики наступают – неизвестно. Пули свистали с разных сторон. Можно было безошибочно судить по беспорядку стрельбы на фронте самурцев и по суете в тылу у них, что и там неладно. 2-я батарея снялась на наших глазах и спешно уходила в обход широкой возвышенности восточнее железной дороги, по направлению на Михайловское. Отходить левее железной дороги (западнее ее), поднимаясь на возвышенность, было уже небезопасно: противник с близкой дистанции подверг бы все хорошему обстрелу.

Отослав все, весь штаб, конвой и даже своих верховых лошадей, мы с Дроздовским стали медленно подниматься на возвышенность напрямик, то есть западнее железной дороги, по направлению к ст. Пелагиада. Временами мы останавливались и все всматривались влево. Теперь открылось почти все пространство до Казенного леса, но скоро вдруг заволокло туманом и временами из него появлялись цепи. Они в порядке двигались в обе стороны дороги Монастырь – Пелагиада. Расстояние до них от нас было шагов 800. Но все мы никак не могли определить, наши это или не наши. Так хотелось думать, что это офицерский батальон 2-го офицерского полка. Но тут же брало вдруг сомнение, – если это наши отходят, то где же наступающий противник? Других цепей сзади за этими нигде не было видно. Да потом и пули летели оттуда в нашу сторону.

Был такой момент. Мы приближались к топографическому гребню возвышенности. Я чаще, чем Дроздовский, останавливался и смотрел все в бинокль, почему отстал от него шагов на 50. Поблизости нас двоих никого не было. Вдруг слышу крик-стон: «Ой-ей-ей!» и вижу, как Дроздовский полунагнулся, почти хотел схватить себя за ступню ноги. Потом запрыгал на одной ноге, пытаясь продолжать путь, но снова со стоном, свидетельствовавшим о мучительной боли, остановился, искривился и затоптался на месте. В этот момент я подбежал к нему и хотел помочь ему идти, но он со стоном сказал, что идти не в состоянии. В первый момент я немного растерялся: «Что делать? – думаю. – Как его вынести? Опасность очень близка».

На мое счастье, – я так этому обрадовался, – вдруг точно из земли справа, от железной дороги показался ординарец начальника дивизии, которого Дроздовский очень любил, между прочим, поручик Кулаковский[264] с двумя лошадьми в поводу, своей и начальника дивизии. Я ему тотчас закричал: «Скорее сюда! Начальник дивизии ранен!» Мы быстро порешили посадить раненого на лошадь. Он сначала было воспротивился, что не сможет от боли держаться на лошади. Я стал его убеждать сделать это при нашей помощи и поторопиться, ибо могли снова подстрелить и захватить в плен: «Ведь другого же выхода нет, потерпите!» – добавил я ему. Стиснув зубы и все время корчась от боли, при нашей помощи Дроздовский попал в седло. Кулаковский вскочил на свою лошадь и, помогая ему держаться в седле, поспешил уходить, причем я его направил вправо, дальше от обстрела по направлению нахождения в это время штаба дивизии. Вместе с тем я просил Кулаковского сказать, чтобы и мне прислали лошадь.

Вот как и при каких обстоятельствах был ранен и вывезен начальник 3-й пехотной дивизии полковник М. Г. Дроздовский[265]. Я – единственный свидетель тому и первый с поручиком Кулаковским оказали Дроздовскому помощь – вывезли его с места ранения и дали возможность скоро попасть на перевязочный пункт на ст. Пелагиада. Все, что приходилось мне по этому поводу слышать и даже читать, сильно расходится с изложенной истиной. Вероятно, ошибки вкрались уже потом в составлявшиеся реляции и донесения о бое 31 октября и ранении Дроздовского.

Отправив начальника дивизии, я остался один, как перст, на поле боя, явившись естественным и законным его заместителем, ибо старший из командиров полков, полковник Витковский был неизвестно где и, конечно, об убыли начальника дивизии ничего не знал. Я продолжал прежний путь. Туман рассеялся, и мне теперь стала видна и ясна вся картина происходящего вокруг. Влево, куда я все продолжал всматриваться, я увидел, наконец, отходивший офицерский батальон. Он сохранил до некоторой степени порядок и отходил примерно по тому пути, как он 23-го из резерва двинулся к Казенному лесу. Длинная большевицкая цепь шла частью за ним, а частью прямо на меня. Батальон делал попытки задержаться. И тогда останавливалась и вся длинная большевицкая цепь. Но откуда-то сзади нее появился эскадрон конницы, который нагайками понуждал остановившуюся цепь продолжать наступление. Дальше, в тылу у нас – там, где была большевицкая позиция, атакованная и взятая нами 22 октября, собирались какие-то наши группы, появилась батарея (1-я), туда отходил и офицерский батальон. Можно было думать, что там кто-то из начальствующих лиц устраивает отходивших и, видимо, готовится остановить наступление противника. Вправо от меня, на пригорке, почти у самого полотна железной дороги откуда-то появился самурский пулемет и один офицер с ним, поблизости никого не было. Этот пулемет тотчас открыл огонь и так и строчил, почти не прекращая его. Он обстреливал то, что было перед самурцами, и правее. Мне это не было видно. Я лишь заметил, что большая часть большевицкой цепи, что шла на меня, вдруг повернула круто вправо, в сторону самурцев. Очевидно, там противник получил удар. Но это продолжалось короткое время, и самурцы отходили, взяв влево и смешавшись с корниловцами. И те отходили, потеряв убитым своего командира, полковника Индейкина. Самурцы вышли из боя к с. Михайловскому. В этот момент мой ординарец привел моего коня, я сел на него и направился на тот бугор, где, как я сказал, кто-то собирал и устраивал правое крыло дивизии. Когда я туда добрался, встретил там Витковского и доложил ему об убыли начальника дивизии. Он уже от кого-то узнал об этом несколько ранее.