Смерть героя - Ричард Олдингтон

Этого не передать словами – ужасающее зрелище, чудовищная симфония. Художник-дьявол, что поставил этот спектакль, был настоящий мастер, рядом с ним все творцы величественного и страшного – сущие младенцы. Рев пушек покрывал все остальные звуки, то была потрясающая размеренная гармония, сверхъестественный джаз-банд гигантских барабанов, полет Валькирий294 в исполнении трех тысяч орудий. Настойчивый треск пулеметов вторил теме ужаса. Было слишком темно, чтобы разглядеть идущие в атаку войска, но Уинтерборн с тоской подумал, что каждая нота этой чудовищной симфонии означает чью-то смерть или увечье. Ему представилось, как неровные шеренги английских солдат, спотыкаясь, бегут сквозь дым и пламя и ревущий, оглушительный хаос и валятся под немецким заградительным огнем под пулеметными очередями, которыми немцы их косят с резервной линии. Представились ему и немецкие окопы, уже сметенные свирепым ураганом взрывов и летящего металла. Там, где бушует эта буря, не уцелеет ничто живое – разве только чудом. За первые полчаса артиллерийского шквала, конечно, уже сотни и сотни людей безжалостно убиты, раздавлены, разорваны в клочья, ослеплены, смяты, изувечены. Ураганный огонь перекинулся с передовой линии на резервную – и чудовищный оркестр, казалось, загремел еще яростней. Сраженье началось. Скоро надо будет добивать людей – швырять ручные гранаты и взрывчатку в блиндажи, где прячутся уцелевшие.

Немецкая тяжелая артиллерия била по М., перепахивала ходы сообщения и перекрестки дорог, обрушила ливень металла на жалкие остатки поселка саперов. Уинтерборн видел, как зашаталась и грянулась оземь труба полуразрушенной фабрики. Два снаряда разорвались один справа от него, другой слева, со всех сторон летели комья земли, камни, осколки кирпича. Он повернулся и побежал к своему погребу, спотыкаясь и проваливаясь в мелкие воронки. У него на глазах в одинокий дом, стоявший поодаль, попали сразу два тяжелых снаряда, и он разлетелся в пыль.

На бегу он стиснул руки, глаза его были полны слез.

10

Когда Уинтерборн вбежал в помещение вестовых, все они застегивали ранцы и надевали снаряжение с той лихорадочной поспешностью, какая появляется лишь в минуты крайнего возбуждения. Даже здесь, в погребе, за грохотом артиллерии не слышно было друг друга, приходилось почти кричать.

– Какой приказ?

– Ждать в полной боевой готовности, с минуты на минуту выступаем. Ранцы свалить на улице.

Уинтерборн тоже лихорадочно заторопился – надел снаряжение, застегнул ранец, прочистил шомполом ствол винтовки. Не выпуская из рук винтовки, они стояли под низким сводом погреба, готовые взбежать по разбитым ступеням, едва их кликнут. В такие минуты, в минуты роковых потрясений, самое трудное – ждать. Гроза, бушевавшая над ними, и страшила их и словно околдовала: тянуло очертя голову кинуться в нее, лишь бы скорей конец. Немецкие снаряды рвались вокруг, но грохот английской артиллерии заглушал их. Приказа все не было. Люди беспокойно топтались на месте, нетерпеливо поругивались и наконец один за другим опустились на свои ранцы и умолкли, вслушиваясь. Огромная крыса сбежала с лестницы и принялась что-то грызть. Она сидела вровень с головой Уинтерборна. Он щелкнул затвором, бормоча: «Зачем живут собака, лошадь, крыса, а в них дыханья нет?»295 Тщательно прицелился и спустил курок; в тесной коробке погреба оглушительно грянул выстрел, мертвая крыса взлетела в воздух. Не прошло и десяти секунд, как в люке погреба появилась голова дежурного сержанта, – лицо под стальной каской встревоженное, красное, все в поту.

– Какого дьявола? Что у вас тут?

– Выпиваем – слыхал, пробка хлопнула?

– Выпиваете, чтоб вас… Какой-то дьявол пальнул и чуть меня не угробил. Лопни мои глаза, если я не доложу по начальству про всю вашу шайку.

– Ого! Лучше заткнись!

– Пошел ты…

– Нынче вашему брату сержанту грош цена!

– Ладно, дьяволы, ступайте к своим офицерам. Да поживей!

Они взбежали по разбитым ступеням, наставляя на него штыки и смеясь, пожалуй, немного истерически. Толстый, добродушный, коротышка-сержант пошел прочь, грозя им кулаком, свирепо суля самые страшные кары и добродушно ухмыляясь во весь рот.

Для Уинтерборна этот бой был смятеньем без конца и края, все слилось в хаос шума, усталости, тоски и ужаса. Он не знал, сколько дней и ночей это длилось, не помнил, что случилось раньше, что позже, в памяти зияли провалы. Но он знал, что этот бой оставил глубокий, неизгладимый след в его жизни и в душе. Не то чтобы он испытал какое-то внезапное трагическое потрясение, он не поседел в одну ночь и не разучился улыбаться. С виду он не изменился и вел себя точно так же, как прежде. Но, в сущности, он слегка помешался. Мы говорим о контузиях, но кого же в той или иной мере не контузило? Перемена в нем была чисто психологическая и сказывалась она двояко. В нем поселилась тревога, страх, какого он прежде никогда не знал, приходилось напрягать все силы, чтобы не шарахаться в ужасе от артиллерийского огня, от любого разрыва. Странное дело, пулеметного огня, куда более смертоносного, он почти не опасался, а ружейного и вовсе не замечал. И при том он был угнетен и подавлен, род людской внушал ему непобедимый ужас и отвращение…

Смятенье без конца и края. Выскочив из погреба, вестовые врассыпную кинулись к офицерскому убежищу; согнувшись, они перебегали под градом снарядов, пытаясь укрыться то у развалин дома, то в воронке. Уинтерборн, еще не утративший самообладания, спокойно пошел напрямик и явился первым. Эванс отвел его в сторону.

– Нам приказано действовать как отдельной роте вместе с пехотой и поддерживать ее. Постарайтесь, пока мы не выступили, раздобыть для меня винтовку и штык.

– Слушаю, сэр.

Возле офицерского погреба стоял открытый ящик с патронами, и каждый получил по два запасных патронташа и повесил на грудь.

Двинулись повзводно, потянулись улицей поселка, среди развалин, которые вновь и вновь дробил и крошил в пыль снаряд за снарядом. Шел снег. Наткнулись на двух только что убитых лошадей. Шеи с коротко остриженной гривой были неловко подвернуты, в больших остекленевших глазах застыло страдание. Немного дальше на дороге валялся разбитый орудийный передок, а рядом – убитый ездовой.

В окопе им встретилось человек сорок пленных немцев, безоружных, в касках. Зеленовато-бледные, дрожащие, они прижались к стенке окопа, пропуская английских солдат, но никто не сказал им ни слова.

Мело, снежные вихри мешались с дымом орудийной пальбы, было хмуро и мрачно, совсем как в Лондоне в туманный ноябрьский день. Почти ничего не было видно, и неизвестно, куда они идут, что делают и зачем. Сосредоточились в окопе и ждали. И – ничего. Все так же перед глазами торчала колючая проволока и летел снег и клочья дыма, так же гремели орудия, да отчетливей слышалась пулеметная трескотня. Вокруг сыпались снаряды. Эванс смотрел в бинокль и ругался: ни черта не видно! Уинтерборн стоял рядом, не снимая с левого плеча винтовку.

Они ждали. Потом явился вестовой майора Торпа с новым распоряжением. Видимо, майор сначала спутал пометку на карте и отправил их не туда, куда следовало.

Они потащились прочь по грязи и сосредоточились в другом окопе. И снова ждали.

Потом Уинтерборн бежал за Эвансом по земле, которая долгие месяцы была ничьей. Мимо скелета в английской форме, неуклюже повисшего на немецкой колючей проволоке; на черепе была еще не каска, а разбухшая от сырости фуражка. Мимо английских солдат, убитых в то утро, – лица их были странно бледны, руки и ноги вывернуты под каким-то неестественным углом. Одного, видимо, в агонии рвало кровью.

И вот они в немецких окопах, усеянных трупами в серых шинелях. Уинтерборн и Эванс спустились в немецкий блиндаж. Тут не оказалось ни души, всюду раскидана солома, обрывки бумаги, походные плитки, забытое снаряжение, сигары. Тут же загаженные французские столы и стулья.

Пошли дальше. Навстречу попалась кучка немцев, поднявших вверх трясущиеся руки. Почти не глядя дали им пройти.

Артиллерия била не переставая. Виною первых потерь был недолет своих же снарядов.

Майор Торп послал Уинтерборна, и, на всякий случай, еще одного вестового с одинаковым письменным донесением в штаб батальона. Они выбрались из окопа и попробовали пуститься бегом. Но не смогли. Сердце неистово колотилось, в горле пересохло. Двинулись почти вслепую неловкой рысцой, – получалось медленнее, чем если бы шли скорым шагом. Казалось, разрывы тяжелых снарядов швыряют их как мячики. Едкий дым перехватывал дыхание. Снаряд разорвался неподалеку от Уинтерборна, и он едва устоял на ногах. Его неудержимо била дрожь. Зубы стучали, хоть он и стискивал их изо всех сил. Но вот и знакомые места и наконец Саутхемптон Роу. До штаба батальона путь был не близкий. В канцелярии на них накинулись с расспросами, но они оба знали меньше, чем те, кто оставался здесь, вдали от боя.