Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф

я узнала по телефону, заключается в том, что он не будет работать с Рэмзи Мюиром. Со своей стороны, учитывая все детали, я считаю, что команда Массингема так или иначе одержит верх, ведь даже Раунтри, разъяренные словно быки, не могут не понимать, что нельзя просто взять и довериться свободным пресвитерианам, за исключением Мейнарда. А еще мы получили £40 налогового вычета – я, кажется, вижу парящее перышко, благосклонно спущенное к нам сюда вниз из пантеона богов. Так я сказала, когда мы гуляли по кладбищу сегодня днем. Работница сажала гиацинты на мокрой могиле. Она была вся мокрая в своем сером шерстяном пальто, унылая и мрачная, как шакал, а я даже протиснулась среди могил, чтобы посмотреть на имена и выяснить, кто же заслужил распятье из нескольких тонн гранита – бельгийские солдаты, как оказалось. Мы пошли дальше. Весна-весна, пою я на мотив Вагнера[984], завидев утесник с нежно-желтыми бутонами. Потом мы прогулялись по парку, откуда дождь разогнал всех собак и людей по домам, и вернулись в три часа дня. Теперь наш план (составленный вчера) таков: гулять с двух до трех, заниматься печатью с трех до пяти, а потом уже пить чай, – так мы сможем двигаться вперед. На самом деле, я немного поработала над «Чтением». Морган почти закончен – максимум один день печати[985]. Ральф держится стойко, ведет себя вызывающе, спорит и становится худшим образчиком мужских качеств.

Является ли Мэри эталоном женственности? Актриса она, вероятно, неплохая. Два дня назад мы с ней долго беседовали в полумраке у камина. Вывод, на мой взгляд, неоднозначен: не выставляет ли Ванесса ее в дурном свете? Я, конечно, не заметила никакой гениальности или остроумия, но, как мне кажется, обнаружила большую скромность, чем ожидала; она, по ее же словам, застенчива. А еще ей никогда не нравятся люди, которым нравится она, но несмотря на все унижения Мэри привязывается к тем, кому она симпатизирует. Это касается и Гордон-сквер 46. У нее вспыльчивый характер. Она выходит там из себя. Хочет жить в большой группе людей, а не быть гостьей (мне это показалось искренним). Может, Мэри и является одной из тех импульсивных, привязчивых и, к сожалению, довольно фальшивых натур, интересных мне, вечно куда-то рвущихся, необдуманно назойливых и потому отталкивающих, хотя честолюбивых, привередливых и тщеславных, но движет ею своего рода страсть к Клайву, которая мне кажется искренней. К тому же я, разумеется, высоко ценю женскую чуткость и сострадание, поскольку они доставляют удовольствие. А еще Мэри вполне себе адекватна. Не она ли говорила, что могла бы проникнуться ко мне, не будь мое желание возвыситься над всем и вся таким ненасытным?! Я это отвергла и сказала, что в большинстве случаев мне лишь важно знать, что я не хуже остальных. У меня тоже есть свои преимущества и достоинства. И все же я не могу представить Мэри застенчивой, хотя она, по ее словам, едва находит в себе силы переступить порог «Ritz[986]» – «ваш триумфальный путь», хотела сказать я. А действительно ли Мэри такая робкая? Она гораздо более инстинктивная натура, чем я или Несса, и поэтому мы, скорее всего, ее недооцениваем. Она сказала, что ничего нового с ней больше никогда не случится. Мэри, как я заметила, любит развлечения и, хотя она не пишет и не рисует, с нетерпением ждет лета. Летом, сказала она, больше возможностей. Но я, полагаю, все время перетягивала одеяло и говорила о себе. О том, как я подавлена с 3 января. Думаю, я спустилась с небес на землю, обнаружив в день нашей встречи, что начала заниматься критикой. А в прошлый, кажется, четверг, я вернулась и к художественной литературе – к мгновенной наполненности и хорошему самочувствию на весь день. Интересно, поможет ли мне Пруст сделать следующий шаг? Похоже, его французский язык, традиции и т.д. препятствуют этому, но владение писателя материалом настолько экстравагантно, что вряд ли можно не извлечь пользу и не дрогнуть из-за трусости.

19 февраля, понедельник.

Мне так хочется, чтобы этот дневник однажды стал настоящим дневником и я бы могла увидеть разницу, проследить перемены настроения, но тогда мне нужно говорить о душе, а разве я не изгнала ее в самом начале? И вот только я собиралась написать о ней, как в очередной раз ворвалась жизнь. Разговоры о дневнике наводят меня на мысли о старушке Кейт[987] в столовой на Розари-Гарденс 4 и о том, как она открыла шкаф (хорошо это помню), а там на полке в ряд стояли все ее дневники с 1 января 1877 года. Одни коричневые, другие красные, но все точь-в-точь одинаковые. И я заставила ее прочесть запись одного из многих тысяч дней, словно песок на пляже: утро, день, вечер – без изысков. Ох, какая же она была вся невзрачная, цельная, седая, бесформенная, спокойная, благоразумная, с молчаливой сообразительностью слона или серой кобылы! Лишь пару раз мне удалось зажечь искру в ее единственном оставшемся голубом глазу, который нежнее стеклянного. Упорядоченная цельность там была в каждом атоме. Вазы стояли на циновках, во всех – пучок мимозы или адиантума [род папоротников]. Рождественские открытки – 6 штук – были расставлены на каминной полке. Фотография Хелен[988] в рамке. Недавно протертая от пыли красная плитка. Зеленые стены. Сувениры из Индии; книжный шкаф, принадлежавший Монахине[989]. Я помню и его, и то, как Кейт сказала, что намерена дожить до 1944 года, когда ей будет 84. И то, как в свой последний день она намерена сказать служанке: «Принеси мои дневники, которые ты найдешь в шкафу, а теперь брось их в огонь». Я пыталась не тревожить то, что имело скульптурно-классический вид гипсового фрукта под стеклом.

Набрасывая эти заметки, я таким образом отвлекаюсь от своей души, но и она мне интересна. Душа подглядывает. Ведь именно она, как мне кажется, комментирует гостей и передает их фразы, а иногда устраивает такую неразбериху в центральных отделах моего внутреннего устройства, что весь мир съеживается до булавочной головки. Думаю, это часто происходит в результате общения с второсортными людьми. Они заставляют мир сжиматься. Со своим любимым стариной Лео я уже давно забыла об этом. О нет, он не потворствует моему возбуждению, но и не отвлекает, и поэтому, когда Леонард зажигается сам, он горит чистейшим огненно-красным светом, совсем как огонь в камине сейчас, а иногда раскаляется добела.

Филипп [Моррелл] хотел стать актером и страдает раздвоением личности. Он видит себя то фермером, то хозяином, то оратором, то кем-то еще, но редко всеми сразу. А в разговоре с