Поединок. Выпуск 10 - Эдуард Хруцкий

— А он пропустит, — возразил бас. — Пропустишь, солдат?

— В обход!

— Будь человеком, солдат. Нас баба у «Балтийца» ждет. Подождет, подождет, обидится и уйдет. Знаешь какая баба! — настаивал бас.

— В обход!

— В такой день он нас уважит, Вася. Уважишь, солдат?

— Не уважит, — мрачно решил скептик-тенор.

— Уважит, — упрямо повторил бас и пошел к переезду.

— В обход! — голос солдата звенел.

— Да ладно ты! — не останавливаясь, махнул рукой бас. И выстрел…

Бас — от неожиданности, не от страха — замер.

— Ты что, психованный?

— В обход так в обход, — тенор взял баса под руку и повлек назад.

— Нет, он что — по живому человеку? — базарил бас.

— Он в воздух, Гриша.

— Я ему, суке, припомню! Он мне еще попадется! — пропойцы удалились.

Подполковник, слушавший эту беседу из автомобиля, распахнул дверцу «эмки» и ступил на землю. Из темноты явился сотрудник.

— Видимо, начали, — сказал подполковник. — Скажите, чтобы не забыли этих артистов проводить куда следует.

Бесшумно легли на верхушку забора крюки легкой переносной лестницы. Плохо различимый человек вскарабкался по ней. Ему подали еще одну такую же лестницу, которую он поставил по другую сторону забора. Замелькали — вверх и вниз — фигуры. Один, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой. Семеро стояли и прислушивались. Потом пошли.

К вагону подошли шестеро. Один умело, чуть звякнув фомкой, сорвал запор, напрягся и откатил дверь.

— Руки вверх! — спокойно предложили из вагона.

— Атас! — крикнул открывавший и метнулся в сторону. Пятеро бросились врассыпную. Трое оперативников выпрыгнули из вагона.

У лестницы их брали по одному: делали подсечку, скручивали и оттаскивали в сторону. Одного. Второго. Третьего. Четвертого. Пятого. Шестого.

Не спеша подошел подполковник. Попросил:

— Посветите.

Луч фонаря выхватывал из темноты лица шестерых.

— Родные до слез! — обрадовался подполковник. — Что же здесь делает Покровка? А где остальные?

— Вроде все здесь, товарищ подполковник.

— Как все?!

И как будто в ответ на его вопрос раздался пистолетный выстрел. Подполковник, потеряв всякую солидность, бегом кинулся на звук. Щелкнул второй…

Внезапно, заглушая все звуки, Москву потряс салют. Подполковник бежал, освещенный разноцветьем: все существовавшие в Москве ракетницы работали с полной нагрузкой. Подполковник пересек бесчисленные пути и остановился в растерянности. Салют продолжался.

— Сюда, товарищ подполковник! — позвал вдруг появившийся Саша, махнул рукой и побежал куда-то в сторону. Подполковник за ним. У забора, граничившего с территорией клуба «Красный балтиец», стоял с пистолетом в руках знакомый старшина и растерянно смотрел на Семеныча, который лежал, раскинув руки, с дыркой во лбу.

— Кто его? — тяжело переводя дыхание, спросил подполковник.

— Я, видать, — неуставно ответил потрясенный старшина.

— Как же это было?

— Я был на восьмом пути, как положено, и вдруг по мне стрельнули. Я крикнул «Стой!» и туда, откуда стреляли.

— Вы видели, кто стрелял?

— Нет, я на выстрел бежал.

— Сколько раз в вас стреляли?

— Да раз пять, наверное. Правда, салют вот… Может, меньше. Когда ракеты взлетели, я увидел, что здесь кто-то метнулся, и выстрелил. Подбежал, а этот лежит.

— Откуда вы стреляли? — резко спросил Саша.

— Вон от того вагона, — показал старшина.

— Метров тридцать пять, — констатировал Саша. — Ну и команда у вас! Что ни стрелок, то Вильгельм Телль. Да еще и с кривым ружьем. Не повезло тебе, Семеныч, и на этот раз крупно не повезло.

Он нагнулся, подобрал наган, валявшийся у правой руки мальчика-старичка, выпрямился, крутнул барабан, считая пули.

— Он два раза выстрелил.

— Да нет, он больше стрелял, — не согласился старшина. Саша, не ответив, подошел к забору и стал проверять все доски подряд до тех пор, пока одна из них не пошла в сторону.

— Лаз, — сказал подполковник. — Он же пришел с теми, он не мог подготовить себе этот лаз. Почему он побежал сюда?

— Его позвали, товарищ подполковник, — предположил Саша.

Подполковник уже догадался про это и, помолчав, заговорил о другом, самом важном.

— Кто-то очень ловкий и жестокий ведет с нами крупную игру. Мы думали, что он пойдет на операцию ради самого жирного куска напоследок. А он чисто обрубил все концы, выдав за главного и последнего Семеныча. Главарь Семеныч мертв, налетчики наверняка знают только его и покажут на него. Как бы тот был рад, если бы мы вздохнули облегченно, считая дело завершенным! Так, Саша?

— Пусть он считает, что так. Но кто он? — тоскливо задал вопрос Саша подполковнику и себе.

— Его пока нет.

— А что есть?

— Есть дом Клавы в Кочновском переулке. Есть кто-то, кто был на чердаке. Он обязательно должен появиться там снова. Ночью мои ребята присмотрят за домом, а уже днем попрошу тебя, Саша, их сменить. Тот слишком опытен, может почувствовать наблюдение. А нам теперь рисковать никак нельзя.

И вдруг они оба осознали, что над Москвой гремит и сияет салют в честь великой победы. Отряхнувшись от дела, они смотрели в сверкающее, переливающееся бесчисленным разноцветьем небо и улыбались. Был первый день без войны, день великих надежд.

В это майское утро летняя троица проникла в Кочновский переулок. Лариса в белом платье с короткими рукавами, Саша в распахнутой до пупа, той, так удачно приобретенной светло-коричневой рубахе и Алик, который нес синюю коробку патефона, в красной футболке с закатанными рукавами. Троица подошла к дому Одинцовых, и Саша, приоткрыв рот и обнажив туго свернутый язык, издал невероятной силы свист. На крыльце появилась Клава.

— Ты что людей пугаешь, Соловей-разбойник?

— Одинцовы, за мной! — заорал Саша.

— Это куда же? — поинтересовалась Клава.

— Купаться. На Тимирязевские пруды.

— Да ты в своем уме? Май же!

— Теплынь такая, Клавдия, аж страшно. Вчера купался.

— Купаться не купаться, а на солнышке посижу, — согласилась Клава и крикнула в дом: — Сергунь, пошли!

Она сняла с гвоздика за распахнутой дверью висячий замок и ждала, пока выйдет Сергей. Сергей вышел, с крыльца насмешливо и добро осмотрел компанию, а Клава в это время навесила на петли замок и щелкнула дужкой.

— Батю под арест? — поинтересовался Саша.

— И-и, хватился! Он после того захода неделю носа из Болшева не кажет. Стесняется.

О патефон — отрада послевоенной юности! Разинув пасть, он стоял на ярко-зеленой траве, и мембрана на подвижной сверкающей шее оглашала окрестности неземными звуками: