Тропик любви - Генри Миллер

— Но это же абсурд! — вопил он. — Даже в Швейцарии кодеин продается свободно. Попроси я кокаин или опиум, и то, наверно, проще было б купить.

Прошел еще день и другой, когда ему совсем не удалось заснуть. Потом новый вызов на «консультацию». На сей раз затем, чтобы сообщить, что он, кажется, нашел выход. К тому же очень простой. Он спишется со своим аптекарем в Швейцарии и попросит присылать ему кодеин с почтой. Крохотными дозами. Я объяснил, что это будет считаться контрабандой независимо от того, сколь малы будут дозы. А еще я объяснил, что он и меня втянет в противозаконные действия, если решится на это.

— Что за страна! Что за страна! — причитал он, воздевая руки к небу.

— Почему бы вам опять не попробовать серные источники? — предложил я. Он пообещал. Но сделал это таким тоном, будто я попросил его проглотить ложку касторки.

Я уже собирался уходить, когда он показал мне письмо от его швейцарской хозяйки. Она напоминала о его неоплаченном счете и моем не сдержанном обещании. Я напрочь забыл о ней и ее проклятом счете.

В банке у нас всегда было пусто, но в кармане у меня завалялось несколько бумажек. Я выудил их.

— Может, это успокоит ее на какое-то время, — сказал я, кладя их на стол.

Примерно неделю спустя он снова пригласил меня к себе. В руках у него был только что вскрытый конверт. Он хотел, чтобы я взглянул на содержимое. Это было письмо от швейцарского аптекаря, в котором тот сообщал, что рад оказать ему услугу. Я поднял глаза от письма и увидел на ладони у Морикана крохотные таблетки.

— Вот видите, — произнес он, — всегда найдется выход.

Я был в ярости, но что я мог сказать. Невозможно было отрицать, что, окажись я на его месте, то, наверно, поступил бы так же. Ясно, что он был доведен до отчаяния. Кроме того, купание в серных источниках не помогало. Его состояние от этого только ухудшалось, если верить ему на слово. Так или иначе, с купаниями он покончил: это губительно для его организма.

Теперь, когда у него было необходимое средство, он стал совершать регулярные прогулки в лес. Отлично, подумал я, ему полезно размяться. Но он переусердствовал; неумеренная ходьба чересчур его возбуждала. С другой стороны, эти экскурсии действовали на него благотворно. Лес дарил ему нечто такое, чего требовала его швейцарская душа. С прогулок он всегда возвращался в приподнятом настроении и усталым. «Сегодня, — говорил он, — смогу заснуть без всяких таблеток».

Но он заблуждался. Чесотка усилилась. Он продолжал бешено скрестись, даже в глубоком сне. Чесотка тоже совершала марш-броски. Теперь она атаковала руки. Скоро она распространилась на все его тело, кроме гениталий.

Конечно, бывало, что ее натиск затихал. Если у нас появлялись гости, особенно гости, говорившие по-французски, он испытывал моральный подъем, которого хватало на всю ночь. То же, если он получал письмо от дорогого друга, все еще отбывавшего срок за свою деятельность во время оккупации. Иногда было достаточно особенно вкусного обеда, чтобы его настроение улучшилось на день-другой. Чесотка, естественно, не проходила, но на какое-то время он переставал скрестись.

По мере того, как шло время, он все больше и больше убеждался, что я человек, одаривать которого людям доставляет удовольствие. Почта постоянно доставляла нам пакеты со всякой всячиной. Особенно поражало Морикана, что мы получали именно то, в чем в данный момент нуждались. Если у нас кончалось вино, обязательно приезжал друг с охапкой превосходных бутылок; если нужны были дрова, появлялся сосед и сгружал нам столько дров, что хватало на несколько месяцев. Книги и журналы, разумеется, шли сплошным потоком. Время от времени я получал почтовые марки — целыми листами. Лишь деньги не текли рекой. Но всегда — тоненькой струйкой, часто и вовсе пересыхавшей.

Морикан соколиным глазом следил за постоянным потоком даров. Что до постоянного наплыва посетителей, даже занудливых, понапрасну отнимающих время, то, заметил он, это дается нам, дабы приуменьшить бремя грехов. «Это совершенно естественно, — говорил он. — Это есть в вашем гороскопе. Даже если Юпитер на время покидает вас, вы не остаетесь без покровительства. Ну а кроме того, ваши несчастья в конечном счете работают исключительно на вашу пользу. Вы в любом случае не можете быть в убытке!»

Мне в голову не приходило возражать на подобные замечания, напоминать ему о той борьбе и потерях, что сопровождали меня всю жизнь. Но себе я говорил: «Одно дело, когда „это“ в твоем гороскопе, и совсем другое — добиться, чтоб оно исполнилось».

Одного он, казалось, совершенно не замечал — услуг, которые мои друзья постоянно оказывали ему. Он не имел ни малейшего представления о том, как много каждый из них заботился о его благополучии. Он вел себя так, словно это было в порядке вещей, поскольку он находился в земле изобилия. Уж такими они, американцы, уродились, добрыми и великодушными, разве вы не знаете? Они горя не знают, живут припеваючи. Они счастливчики, и боги к ним милостивы. Нотка презрения слышалась в его голосе, когда он упоминал о щедрости американцев. Он смешивал нас с цветной капустой, морковью, тыквами и прочими чудовищных размеров овощами и фруктами, которые мы выращиваем в невероятных количествах.

Когда я предложил Морикану приехать и провести у нас остаток жизни, я попросил его о единственной маленькой услуге. Речь шла о том, чтобы учить мою дочку французскому, если это возможно. Я попросил об этом больше ради него самого, чтобы его не слишком мучило чувство благодарности, чем по причине действительной заинтересованности в том, чтобы ребенок овладел французским. Все, чему ребенок научился, пока Морикан жил у нас, это говорить «Oui» и «Non», и «Bonjour, Monsieur Moricand!».[329] Он, видимо, не выносил детей; они нервировали его, если только не вели себя исключительно смирно. Как для большинства из тех, кто много говорит о поведении, для него хорошо вести себя значило не попадаться на глаза и не путаться под ногами. Он совершенно не понимал моей поглощенности ребенком, наших с нею ежедневных прогулок, моего старания занимать, развлекать, наставлять ее, терпения, с которым я выслушивал ее дурацкие вопросы, относился к ее неумеренным требованиям. Он, естественно, не представлял, какой радостью дарила она меня. Было очевидно, но он, может быть, не желал этого замечать, что она была моей единственной отрадой. Вэл всегда была у меня на первом месте. Это раздражало всех, не только Морикана. Особенно мою жену. По всеобщему мнению, я был стареющим олухом, который портит единственного своего ребенка. Со стороны действительно так казалось. Истину же я не осмеливался открыть даже самым близким друзьям. Ирония была в том, что именно те, кто бросал мне упреки в неверном воспитании, сами грешили теми же глупостями, что я, или демонстрировали ту же чрезмерную привязанность к своим любимцам. Вэл же была моя собственная плоть и кровь, зеница моего ока; единственное, о чем я сожалел, так это о том, что не мог уделять ей больше времени и внимания.

Это был период, когда мамочек охватило повальное увлечение танцем. Некоторые увлеклись еще и пением. Прекрасно. Как говорится, похвально. Ну а дети? Их тоже учили танцевать и петь? Ничуть не бывало. Их черед придет позже, когда они достаточно подрастут, чтобы отдать их в балетный класс или куда еще в зависимости от нового помешательства, которое мамочки сочтут обязательным для повышения культурного уровня своего потомства. Пока же они были слишком заняты развитием собственных скрытых талантов.

Пришел день, когда я научил Вэл ее первой песенке. Мы бодро шагали по лесу, возвращаясь домой; я посадил ее себе на закорки, чтобы дать отдых ее усталым маленьким ножкам. Неожиданно она попросила меня спеть.

— Какую песенку ты хочешь, чтоб я спел? — спросил я и рассказал ей дурацкую шутку Авраама Линкольна, что он, мол, знает только две песни: одна называется «Янки Дудл»,[330] а другая не «Янки Дудл».

— Спой эту! — попросила она.

Я молодецки запел. Она подпевала. Когда мы добрались до дому, она знала слова наизусть. Я был страшно доволен. Естественно, теперь мы то и дело пели ее. Янки Дудл хорош, Янки Дудл пригож. Янки Дудл — денди, а неудачников к чертям!

Морикан не проявлял ни малейшего интереса к подобным забавам. «Бедняга Миллер!» — наверно, говорил он себе, имея в виду, как смешно я выгляжу.

Бедняжка Вэл! Как мне было больно за нее, когда, обращаясь к нему, в ответ она слышала резкое: «Я не говорю по-английски».

За столом она постоянно нервировала его своей наивной болтовней, которая мне казалась восхитительной, и плохими манерами.

— Следует ее наказывать, — говорил он. — Ребенку только во вред, когда ему во всем потакают.

Моя жена, будучи того же мнения, торопилась поддержать его. Она жаловалась, что я препятствую всем ее попыткам приструнить ребенка, не скрываю дьявольского удовольствия, наблюдая отвратительное поведение малышки. Признать, что у самой нее — железный характер, что дисциплина — это все для нее, она, естественно, не могла.