Театр тающих теней. Конец эпохи - Елена Ивановна Афанасьева

– Оговорилась, – сухо отвечает Анна. – Что ваша рука? Всё болит?

Константиниди снова прячет правую руку в карман.

– Болит. Трещина в кости оказалась серьезнее, чем думал доктор. Лечение затянулось.

– Надо идти, – кусает пересохшие губы Анна. – Объявления о панихиде по Блоку печатать. – Что Николай Степанович? Что слышно? Вы же с Таганцевым дружны? Тоже состоите в заговоре?

Константиниди меняется в лице.

– Кто вам такую глупость сказал?! Я поэт!

– Гумилёв поэт, – говорит Анна громко и, отвернувшись, тихо добавляет: – А не вы.

Быстро уходит. Совсем в другую сторону от «серапионового крыла». И спиной чувствует, как Константиниди внимательно и зло смотрит ей вслед.

Идет, пересекая залы, коридоры, гостиные. Оставшаяся от Елисеевых библиотека, с большим собранием книг, часть из которых, к изумлению Анны, оказалась нарисованной на стенах – корешки масляной краской – вместо настоящих книг. Часть настоящих уже растащили обитатели – кто набирал книги, чтобы сидеть и спать на них, после того как мебель во всем здании реквизировали, а кто и «пустить платонов на растопку» и «на закрутку». Огромная бильярдная, плотно оккупированная секцией критики. Зеркальная зала, где все семинары проходили. Голубая гостиная. Большая лестница вниз.

– Ефим, мне позвонить очень нужно.

Ефим, в ногах которого, как собачка, крутится поросенок Пафнутий, протягивает Анне телефонный аппарат.

– На долгие разговоры не рассчитано! А то как разведут канитель…

– Мне очень быстро, Ефим.

Оглянувшись по сторонам, набирает номер. Быстро закончив разговор, благодарит:

– Спасибо, Ефим.

И обратно. Канделябры в виде изогнутых, присущих модерну линий, утыканные фарфоровыми электрическими свечками. Голубая гостиная с голубыми потолками, расписанными розовыми ангелами, и статуей работы Родена, но не той, что мадам Елисеева сослала в предбанник, а другой. Зеркальная зала. Столовая, зверски отделанная дубовой резьбой, с сочетающимися с ней витражами и камином – ни одной прямой плоскости – всё в завитушках. Белая кафельная кухня, куда следом за ней прибежал поросенок Пафнутий и, привлеченный запахом от воблы, которую варит Ольга Форш, дальше за Анной не идет, на кухне остается.

Два этажа вниз по чугунной лестнице в «обезьянник» – тусклый коридорчик, день и ночь освещенный одной почерневшей электрической лампочкой. По правой стороне комнат нет, глухая стена, по левой – бывшие комнаты елисеевской прислуги, которые теперь заняли Грин, Пяст, Тихонов и Сева Рождественский, Лёва Лунц. К нему в комнату и набились стащившие у Муси бумагу «Серапионовы братья».

Анна стучит в дверь. «Серапионы» притихли. Только что крики стояли на весь обезьянник. Еще раз стучит.

– Это Анна. Меня Муся к вам за бумагой послала.

Имя Муси как волшебный пароль открывает дверь.

– У нас теперь, знаете, Анна, эстетическое размежевание. «Серапионы» против «Цеха поэтов». Приходится прятаться, чтобы наши художественные декларации не увели! Повторяют слово в слово! – объясняет сидящий на стопке книг Миша Зощенко.

Узкая комната в одно окно на уровне земли темного двора-колодца. В этих комнатах «обезьянника» вечный мрак и подвальная сырость! Как здешние жильцы не болеют только! Влажность в воздухе, как в ботаническом саду в павильоне для тропических растений или в зоологическом для обезьян. Может, этот коридор оттого «обезьянником» и прозвали. Надо будет у Ефима спросить.

Услышав, что надобно печатать объявления о панихиде по Блоку, хозяин комнаты Лёва извлекает пачку бумаги из-под матраса и отдает.

– Помочь донести?

Анна думает, что для юного Левы и его друга Вовы Познера она в свои тридцать два, наверное, старухой кажется. Воспитанные мальчики знают, что старшим надо помогать.

Анна машет головой.

– Вы над соседом Грином потешаетесь, а он лучше с бумагой придумал! Обошел подвалы банка и собрал старые конторские книги на черновики! И Тихонова с Рождественским научил. Вот вы с ним ругаетесь, он вам и не сказал. Так что в подвал идите! – Выходит и быстро захлопывает за собой дверь.

И не поймет, что случилось? Темнота полная. И без того закопчённая лампочка за несколько минут, что Анна провела в комнате Лёвы, окончательно закоптилась и перестала светить? Или перегорела так некстати. Не видно ничего. Не попасть бы по ошибке к Грину, говорят, он дрессирует тараканов. К тараканам никак не хочется!

На ощупь, держась за глухую правую стену, Анна движется к чугунной лестнице.

В этом заплесневелом подвале совершенно невозможно нормально дышать! Даже елисеевские слуги, преданно ждущие хозяев, после создания ДИСКа быстро съехали в присоединенные к квартире меблированные комнаты, в сыром подвале не остались. И Лёве, и другим писателям нужно оттуда съезжать, заболеют. Невозможно здесь дышать.

Держась за влажную от сырости стену, Анна доходит до чугунных перил. Светлее не становится, а она надеялась на свет из кухни. Темно. И страшно. Хоть кричи Лёве и Вове Познеру, чтобы вышли проводить. Но глупо кричать, кто ее здесь тронет? Да и в таком подвале, кричи не кричи, никто не услышит. Муся ее с бумагой, наверное, уже заждалась!

Осторожно ногой в летней туфельке мамы Кирилла, которые ей отдал Леонид Кириллович, она нащупывает первую ступеньку лестницы, делает шаг вверх. Нащупывает вторую ступеньку – еще шаг. Не поскользнуться бы. Лестница крутая, упасть – можно убиться, листы хорошей бумаги для объявлений о панихиде по Блоку разлетятся, в такой темноте не собрать. Еще шаг. Почему же так страшно? И так трудно дышать?

Зачем она сегодня заговорила с Константиниди! Еще и Николаем его называла. Выдала, что обо всем догадалась. Взгляд у него был как тогда, на пристани в Балаклаве, когда кричал, что это он Савву застрелил. И Антипа Второго. И что Антип ему в правую руку впился.

Шрамы от волчьих зубов остаются навсегда. Не спрятать. Не вывести. Если под повязкой Антон Константиниди прячет следы волчьих зубов, значит, это Николай. Деникинский офицер. Застреливший мальчика Савву и волка Антипку.

Еще ступенька. Еще одна.

Должен же быть просвет с кухни, где он?

Еще одна.

Совсем темно, ничего не видно, хоть глаз не открывай. Кто-то, видно, случайно закрыл тяжелую дверь, которая ведет с кухни на эту темную лестницу, почему ее и не закрывают никогда. Но кто-то сегодня закрыл. Кто? И зачем

Еще шаг.

И…

В ее шею в темноте упирается что-то острое.

Нож!

Кинжал или нож.

Или кортик.

Возле ее горла.

Как у горла севастопольского возницы, когда сбежавший из расстрельного конвоя Николай Константиниди запрыгнул в их телегу и приставил кортик к горлу мужика. И ее учил, как держать именно у горла. Чтобы в случае чего сразу живую плоть проколоть.

Возле ее горла кортик Николая Константиниди. Убившего Савву. И знающего, что она догадалась, что он не Антон. Что он не