Сочинения Иосифа Бродского. Том VI - Иосиф Бродский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ибо поэзия для Томаса Гарди была прежде всего инструментом познания. Его переписка и предисловия к разным изданиям своих сочинений заполнены скептическими замечаниями по поводу статуса поэта, в них часто подчеркивается дневниковый, комментаторский характер роли, которую в его жизни играла поэзия. Думаю, что все эти замечания заслуживают полного доверия. К тому же нужно помнить, что Гарди был самоучка, а самоучек всегда больше занимает суть изучаемого предмета, нежели фактические данные. Если речь идет о поэзии, такой подход порождает упор на откровение, часто с ущербом для гармонии.
Конечно же, Гарди прилагал колоссальные усилия, чтобы овладеть гармонией, и его мастерство нередко граничит с образцовым. Но это всего лишь мастерство. Он не гений гармонии, его строки редко поют. Музыка, звучащая в его стихах, — умозрительная, и как таковая она совершенно уникальна. Главное отличие стихов Томаса Гарди заключается в том, что формальные аспекты — рифма, размер, аллитерация и пр. — это именно аспекты, целиком подчиненные движущей силе мысли. Другими словами — они редко эту силу порождают. Их главная задача — ввести идею и не создавать помех в процессе ее развития.
Думаю, если бы его спросили, что он больше ценит в стихотворении — откровение или фактуру, он бы поморщился, но в конце концов дал бы ответ самоучки: откровение. И только по этому критерию следует оценивать его поэзию вообще и данный цикл в частности. В этом исследовании крайних пределов отчуждения и привязанности он в большей степени стремился к расширению человеческого знания, нежели к чистому самовыражению. В этом отношении наш предтеча модернизма не имел себе равных. В этом же отношении его стихи — в полном смысле слова отражение ремесла как такового, чей способ действия — слияние расчета и интуиции. Здесь можно было бы добавить, однако, что он в какой-то мере, так сказать, поворачивался на 180 градусов: он доверял интуиции, когда дело шло о сути сочинений, что же до формальных аспектов, он был чрезмерно расчетлив.
За это он дорого заплатил. Тому хороший пример — стихотворение “In the moonlight” (“В лунном свете”), написанное через пару лет после “Стихов 1912–13 гг.”, но в каком-то смысле имеющее к ним непосредственное отношение, если не тематически, то в силу психологического вектора.
“О lonely workman, standing there
In a dream, why do you stare and stare
At her grave, as no other grave there were?
If your great gaunt eyes so importune
Her soul by the shine of this corpse-cold moon
Maybe you'll raise her phantom soon!”
“Why, fool, it is what I would rather see
Than all the living folk there be;
But alas, there is no such joy for me!”
“Ah — she was one you loved, no doubt,
Through good and evil, through rain and drought,
And when she passed, all your sun went out?”
“Nay: she was the woman I did not love,
Whom all the others were ranked above,
Whom during her life I thought nothing of”.
“О, одинокий труженик, стоящий там
В задумчивости, отчего ты неотрывно смотришь
На ее могилу, как будто нет вокруг других могил?
Если мрачным взглядом ты будешь тревожить
Ее душу при свете трупно-холодной луны,
Ты можешь вскоре вызвать ее призрак!”
“ Что ж, глупец! Я с большей радостью его увижу,
Чем всех живых людей на свете;
Но нет, увы, такого счастья мне!”
“Ну да, конечно, ты ее любил,
В радости и в горе, в дожди и в сушь,
И когда ее не стало, для тебя погасло солнце?”
“Нет. Я не любил эту женщину,
И всех других я ценил выше,
И когда она жила, я ни во что ее не ставил”.
Как в очень многих стихах Гарди, здесь различим отзвук народной баллады — в использовании диалога и в оттенке социального комментария. Если рассматривать стихотворение в контексте современной ему поэтической речи, то пародийно-романтическое начало и монотонный лапидарный ритм трехстиший (не говоря уже о заглавии) позволяют усмотреть в нем полемическую ноту. Стихотворение — очевидно, “вариация на заданную тему”, что, кстати, достаточно часто встречается в поэзии Гарди.
Оттенок социального комментария, обычно в балладе достаточно резкий, здесь несколько приглушен, хотя и не до конца. Он скорее подчинен психологическому вектору стихотворения. Наш поэт поступил чрезвычайно хитроумно, предоставив “труженику”, а не насмешливому горожанину-прохожему сообщить о тяжелом, ужасающем открытии в последней строфе. Ибо обычно измученное кризисом сознание в литературе остается привилегией образованных классов. Здесь же самое тревожное и самое трагическое признание, когда-либо сделанное в поэзии Гарди, вложено в уста неотесанного “труженика”, чуть не плебея.
И хотя синтаксис здесь достаточно четкий, размер выдержан и психологическая линия очень сильная, фактура стихотворения подрывает его интеллектуальные достоинства тройной рифмой, не оправдываемой ни сюжетом, ни, что еще хуже, собственным качеством. Короче говоря, работа умелая, но не особенно впечатляющая. Мы воспринимаем вектор стихотворения, а не его мишень. Но если говорить о правде человеческой души, возможно, достаточно и этого вектора. Легко представить себе, что именно это и говорил себе поэт в данном и во многих других случаях. Ибо пристальный взгляд на худшее делает человека слепым в отношении собственной внешности.
VIII
К счастью, Гарди прожил достаточно долгую жизнь, чтобы не попасть в ловушку собственных достижений и неудач. Поэтому мы можем сосредоточиться на его достижениях — может быть, отмечая попутно их человечность, а если угодно, то и без этого. Вот одно из них — стихотворение “После меня” (“Afterwards”). Написано оно было году в 1917-м, когда множество людей по всему свету стремились друг друга укокошить и когда нашему поэту было семьдесят семь лет.
When the Present has latched its postern behind my tremulous stay,
And the May month flaps its glad green leaves like wings,
Delicate-filmed as new-spun silk, will the neighbours say,
“He was a man who used to notice such things”?
If it be in the dusk when, like an eyelid's soundless blink,
The dewfall-hawk comes crossing the shades to alight
Upon the wind-warped upland thorn, a gazer may think,
“To him this must have been a familiar sight”.
If I pass during some nocturnal blackness, mothy and warm,
When the hedgehog travels furtively over the lawn,
ne may say, “He strove that such innocent creatures should come to no harm,
But he could do little for them; and now he is gone”.
If, when hearing that I have been stilled at last, they stand at the door,
Watching the full-starred heavens that winter sees,
Will this thought rise on those who will meet my face no more,
“He was one who had an eye for such mysteries”?
And will any say when my bell of quittance is heard in the gloom,
And a crossing breeze cuts a pause in its outrollings,
Till they rise again, as they were a new bell's boom,
“He hears it not now, but used to notice such things”?
Когда Настоящее запрёт заднюю дверь за моим трепетным посещением
И месяц май заплещет радостными зелеными листьями, словно крыльями,
Нежными, как только что спряденный шелк, скажут ли соседи:
“Он был человеком, всегда замечавшим такие вещи”?
А может, в сумерках, когда, беззвучно, как мгновение ока,
Росный ястреб пролетит сквозь тени и сядет
На гнутый ветром стебель нагорного терновника, зевака подумает:
“Наверняка этот вид был ему хорошо знаком”.
Если я отойду в ночной черноте, мотыльковой и теплой,
Когда ежик украдкой переходит лужайку,
Кто-то может сказать: “Он хотел, чтоб такие невинные твари не попали в беду,
Но мало что мог для них сделать; и вот — его нет”.
Если, узнав, что я наконец упокоился, они встанут у дверей
И взглянут на полное звезд небо, что видно зиме,
Осенит ли тех, кто больше не встретит мое лицо, мысль:
“У него был наметанный глаз на подобные тайны”?
И скажет ли кто-нибудь, когда прощальный колокол зазвонит по мне во мраке,
И встречный ветерок вдруг прервет его звуки,
А потом они снова польются с другим колокольным ударом:
“Теперь он не слышит звона, а раньше замечал такие вещи”?
Эти двадцать строк гекзаметром составляют гордость английской поэзии, и всем, что у них есть, они обязаны как раз гекзаметру. Хороший вопрос: чему обязан гекзаметр своим здесь появлением? Ответ: тому, чтобы старику-поэту было легче дышать. Гекзаметр появился здесь не ради своих эпических и не ради столь же классических элегических ассоциаций, а в силу своих трехстопных, по модели “вдох-выдох”, свойств. На подсознательном уровне это удобство трансформируется в изобилие времени, в обширные “поля”. Гекзаметр, если угодно, — это растянутое мгновение, и с каждым следующим словом в этом стихотворении Томас Гарди растягивает его еще больше.
Замысел стихотворения вполне прост: размышляя о своей неминуемой кончине, поэт рисует миниатюрные изображения четырех времен года, каждое из которых может стать фоном для его ухода. Стихотворение, сразу немало выигрывающее благодаря заголовку, свободное от эмоционального вложения, как правило присутствующего в размышлениях о подобной перспективе, развивается в ритме меланхолического созерцания — как, вероятно, того и хотел Гарди. Однако, по-видимому, где-то по пути стихотворение вышло из-под его контроля, и в нем стали происходить вещи, не предусмотренные исходным планом. Другими словами, искусство взяло верх над ремеслом.