Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4. - Мурасаки Сикибу

Вряд ли эта песня кому-то предназначалась, скорее всего, госпожа по обыкновению своему просто упражнялась в каллиграфии, но Сёсё тут же отправила листок Тюдзё.

— Вы могли хотя бы переписать, — попеняла ей госпожа, но упрямица Сёсё:

— Ах нет, я только испорчу, — возразив, отправила песню, не переписывая.

Надобно ли сказывать о том, что этот неожиданный ответ лишь увеличил страдания Тюдзё?

По прошествии некоторого времени возвратились домой паломницы и, узнав печальную новость, долго не могли опомниться от изумления. Монахиня была вне себя от горя.

— Я понимаю, что должна была бы поддержать вас в вашем намерении, — сетовала она, — ведь я и сама приняла обет. Но у вас впереди долгая жизнь, что же станется с вами? Кто знает, надолго ли я задержусь в этом мире, возможно, уже сегодня или завтра… Как вы думаете, почему я отправилась в Хацусэ? Больше всего на свете меня тревожит мысль о вашем будущем, и я хотела просить Будду даровать вам счастливую судьбу…

Видя, как страдает монахиня, женщина невольно подумала о матери, и сердце ее мучительно сжалось: ведь несчастной не дано было даже оплакать бренные останки любимой дочери!

По обыкновению своему она сидела молча, стараясь не встречаться с монахиней взглядом, а та все плакала и плакала, не отрывая глаз от ее прелестного юного лица.

— О, если б я знала, разве оставила бы вас одну? — повторяла она, готовя платье для новопостриженной, а как серо-зеленые тона давно уже были привычны ее взору, справилась со своей задачей довольно быстро. Помогая молодой госпоже облачиться в темное платье и такое же оплечье, монахини жалобно причитали:

— Вы были нашей радостью, лучом света, случайно проникшим в унылое жилище…

— Ах, какое горе!

Одновременно они на чем свет стоит ругали почтенного Содзу, лишившего их единственного утешения.

Вмешательство Содзу, как и предсказывали его ученики, произвело благотворное действие. Первая принцесса стала быстро поправляться, и люди славили необыкновенную мудрость старого монаха. Дабы предотвратить возможность возвращения болезни, решено было еще некоторое время не прекращать молитв, поэтому Содзу пришлось задержаться во Дворце.

Однажды тихим дождливым вечером его призвала к себе Государыня и попросила провести ночь у изголовья принцессы. В покоях почти никого не было: дамы, много ночей подряд не отходившие от больной, разошлись, обрадовавшись, что могут наконец отдохнуть. Воспользовавшись их отсутствием, Государыня осталась на ночь в опочивальне дочери.

— Я всегда верила, что наше будущее в надежных руках, — сказала она монаху. — И этот случай лишь укрепил меня в моей вере.

— Будда не раз давал мне понять, что близок крайний срок моей жизни, — отвечал Содзу. — Особенно же опасны для меня ближайшие два года. Потому-то я и решил заключиться в горную обитель и целиком посвятить себя служению. Только ваше милостивое повеление и заставило меня спуститься.

Государыня поведала ему о том, как упорен был вселившийся в принцессу злой дух, в какой ужас повергал он присутствующих, когда, вдруг появляясь, называл себя разными именами…

— А вот какая удивительная, поистине невероятная история приключилась недавно со мной, — сказал Содзу, выслушав ее. — На Третью луну моя престарелая матушка отправилась в Хацусэ, дабы отслужить там благодарственный молебен. На обратном пути она заночевала в обители Удзи. Я сразу подумал, что такой просторный дом, в котором к тому же давно никто не живет, наверняка служит пристанищем для всякой нечисти, поэтому помещать в нем больную опасно. И точно…

И он рассказал Государыне, как нашел никому не известную женщину.

— Вот уж и в самом деле чудеса!

Прислуживающие Государыне дамы уже спали, но она поспешила разбудить их, так напугал ее рассказ Содзу. Разумеется, никто из них ничего не слышал, за исключением Косайсё, той самой, к которой благоволил Дайсё. Испуг Государыни не остался не замеченным Содзу, и, кляня себя за опрометчивость, он не стал докучать ей подробностями. Однако, будучи человеком словоохотливым, после некоторого молчания заговорил снова:

— А вот что я еще вам скажу. Спускаясь с гор на этот раз, я зашел в Оно наведать живущих там мать и сестру. И что же вы думаете? Эта женщина, рыдая, стала просить меня принять у нее обет, ибо она, видите ли, давно уже решила отречься от мира. Она так умоляла меня, что я просто не смог отказать ей. А моя сестра, тоже монахиня, когда-то она была супругой покойного Эмон-но ками, очень полюбила эту особу, считая, что она ей послана взамен ее любимой дочери, которой утрату она оплакивала многие годы. Представляю себе, в какой она теперь на меня обиде. Мне и самому жаль, что столь прелестная женщина вознамерилась посвятить себя служению. Хотел бы я знать, кем она была раньше?

— Как такая красавица могла оказаться в столь диком месте? — спросила Косайсё. — Хоть теперь-то вы узнали, кто она?

— Нет, так и не узнал. Если только она открылась монахине… Но будь она знатной особой, ее исчезновение вряд ли осталось бы незамеченным. Ведь нет такой тайны… Впрочем, дочери провинциальных чиновников тоже бывают красивы. Да, коль скоро Морской дракон способен родить будду…[81] А ежели принадлежит она к низкому сословию, то, значит, ее прошлое рождение не обременено тяжкими преступлениями…

Тут Государыня вспомнила, что совсем недавно кто-то из дам рассказывал ей о женщине, бесследно пропавшей в тех местах. Косайсё тоже слышала о сестре супруги принца Хёбукё, покинувшей мир при весьма загадочных обстоятельствах. «Уж не она ли?» — подумала Косайсё, но как тут проверишь?.. Монах говорил, что найденная ими женщина больше всего на свете боится, как бы люди не узнали о ее существовании, и прячется ото всех, словно есть у нее в этом мире враги. Впрочем, он явно недоговаривал, да и вообще, по его собственному признанию, рассказал эту странную историю лишь потому, что надеялся развлечь Государыню… Принимая все это во внимание, Косайсё рассудила, что лучше пока никому ничего не говорить.

— Не исключено, что это та самая женщина, — сказала Государыня, когда они с Косайсё остались одни. — Может быть, надо сообщить Дайсё?

Однако она так и не решилась этого сделать: вмешиваться в чужие тайны, не имея почти никаких доказательств, ей не хотелось, к тому же она не была настолько близка с Дайсё, чтобы самой заводить с ним разговор на столь щекотливую тему.

Скоро принцесса выздоровела окончательно, и Содзу вернулся в горы. По дороге он снова заехал в Оно, и сестра не преминула высказать ему свое неудовольствие.

— Разве вы не понимаете, что, став монахиней в столь цветущие лета, она может обременить свою душу еще более тяжкими прегрешениями? — пеняла она ему. — Почему вы не посоветовались со мной?

Но, увы, поздно…

— Теперь вы должны помышлять единственно о молитвах, — говорил Содзу новопостриженной монахине. — И старые и юные равно подвержены превратностям судьбы. Поэтому мне не кажется удивительным, что именно вам открылась тщетность мирских упований.

Его слова повергли женщину в замешательство.

— Сшейте себе новое платье, — сказал Содзу, преподнеся ей узорчатую парчу, шелк и кисею.

— Пока я жив, вам не о чем беспокоиться, я позабочусь о вас, — добавил он. — Рождаясь в мире тщеты, люди алчут лишь преходящего блеска и славы. А пока это так, всем — и мне и вам — трудно разорвать путы, связывающие нас с этим миром. Но когда человек удаляется в леса и посвящает себя молитвам, в его душе не остается места ни для стыда, ни для обид. Воистину «судьба непрочна, словно листок»…

Немного помолчав, Содзу произнес:

— «У Сосновых ворот до самой зари лунный блуждает свет…»[82] Право, трудно встретить в простом монахе столько понимания и душевного благородства. Женщина благоговейно внимала его речам, чувствуя, что наконец-то обрела истинного наставника.

Весь день уныло стонал ветер.

— В такое время у горных монахов рыдания подступают к горлу… — заметил Содзу, и, услышав его слова, женщина невольно подумала: «А ведь теперь и я — горный монах… Потому-то, наверное, мне все время хочется плакать».

Подойдя к порогу, она устремила взор на далекие вершины и вдруг увидела группу людей в разноцветных охотничьих платьях. По этой дороге редко кто поднимался в горы. Лишь иногда можно было заметить монаха, бредущего то ли из Куротани, то ли еще откуда. Миряне же здесь почти не появлялись.

Это был Тюдзё, так и не сумевший примириться с поражением. «Как ни тщетно теперь жаловаться, все же…» — подумав, он отправился в Оно. Приехав же, забыл обо всем на свете, очарованный осенней листвой, сверкающей невиданным разнообразием красок. «Можно ли ожидать, — подумал он, — чтобы женщина, в таком месте живущая, отличалась веселым, беззаботным нравом?»