История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей - Иштван Фекете

В полдень отец вернулся.

— Всего-навсего двести пятьдесят тысяч, — чуть слышно, одними губами произнес он. — Но внести нужно немедленно.

За обедом и дети уже знали обо всем. Отец опять ушел с двумя провожатыми, как всегда, поцеловав жену в лоб.

— Через полчаса приду, — обещал он.

Но семья напрасно прождала его до вечера. Кавалера Мартини арестовали и препроводили из полиции в тюрьму, помещавшуюся в здании суда. Вечером жена с дочерьми навестили его, принесли плед и подушку, а прощаясь, долго и горячо, с неподдельной любовью целовали ему руки.

Одно время казалось, что его вот-вот выпустят. Семья продала свои ковры, родственники тоже сложились по нескольку тысяч, но набралась только половина нужной суммы. В один прекрасный день кавалера отправили в Будапешт.

В городке шептались, будто его судили за подлог и растрату, но ничего определенного никто не знал. В столичных газетах о случившемся не было ни слова. Барышни Мартини по-прежнему прогуливались по проспекту, говоря, что отец «уехал в Карлсбад» лечиться, так как у него «катар желудка на нервной почве», или что он «получил назначение в Пешт». Рой воздыхателей мало-помалу рассеялся; влюбленные предпочитали тосковать, сидя дома. Камергер его королевско-кесарского величества перевелся в Боснию в другой гарнизон. Первый любовник ангажировался на новый сезон в Коложвар, и правовед тоже куда-то подевался. Только несколько лиц, совсем уж незначительных, все еще вертелось возле них.

Но крест свой они несли с достоинством, надо отдать им должное; сумели даже придать своему уединению некое подобие изысканности. Как будто сами его искали, презрением отвечая всем, кто их сторонился. Ворота были у них на запоре и редко перед кем распахивались. Жили они всецело для себя — и не жаловались. Все Мартини были очень музыкальны. Мальчики играли на скрипке, мать — на фортепьяно, сестры пели. Звездными ночами настоящие концерты стали оглашать из открытых окон пыльные улицы, где мигали керосиновые фонари. Длинные арии, в которых рыдала страсть и ликовала жизнь, грустные песни, полные нежной тоски и пылкого чувства, летели к небесам. Штефания и днем все пела. Из дома доносилась ария Кармен:

Не любишь ты, но я люблю,Так берегись любви моей!

Карой в тот злополучный день не пришел в школу; но на другое утро опять появился в классе.

В конце года он получил две награды: по плаванию и за метание диска.

Этот могучий, неистребимый род, это многочисленное семейство благополучно процветало, словно владело каким-то неведомым, волшебным жизненным эликсиром.

По вечерам, как и прежде, накрывали они на стол на посыпанном гравием дворике и ужинали. Сестры развешивали меж деревьев японские лампионы и, позабыв про все на свете, с пылом, страстью болтали до самого утра.

Проходя мимо, я иногда заглядывал в щели ворот.

Они сидели под луной и врали.

Перевод О. Россиянова

Ежи Енё Тершански

Учитель Каракуля

Вид у него был престранный, какой-то на редкость взъерошенный: встрепанные волосы, клочковатая борода, толстый нос с криво сидящим пенсне и брюки, диковинно клетчатые, которые помнил еще мой отец с гимназических времен. В придачу ко всему был он учитель математики, а следовательно, заведомый враг. Отличался он и другими странностями. Если кто-то из нас, его учеников, однажды прослыл у него посредственным, тому уже ни при каких обстоятельствах не удавалось перейти в разряд хороших; можно было шпарить урок, как молитву, знать назубок задачу до последней десятичной дроби, все равно он ставил «уд». И все же не следовало издеваться над ним, как делали это мы.

Была у него еще одна странность: перед каждым, даже самым неприметным сопливым учеником он неизменно снимал шляпу.

— Ваа-суга-а! — не слишком членораздельно произносил он, с благоговением глядя куда-то вперед, но не поднимая глаз и не видя того, с кем здоровался.

Из этой его странности мы устраивали потеху: в восемь утра в трескучий мороз выстроимся в начале улицы на некотором расстоянии друг от дружки и здороваемся с ним все подряд. Поздоровавшись, забегаем вперед и приветствуем снова. Бедный старик не успевал надевать шляпу и до самой гимназии шел с непокрытой головой.

— Ваасугаа!.. Ваасугаа!.. Ваасугаа!.. — без устали повторял он.

Четверых — меня, моего соседа Кароя Медера да ленивого, неуклюжего Филипана и Пишту Келемена, сидевших за нами на последней парте, — Каракуля очень метко окрестил «семейством гнилых яблок». Подразумевалось, что мы четверо портим всех остальных ребят.

Если изобретательность нам изменяла, мы с успехом использовали резерв: проделку, которая досаждала ему безотказно. Сидя совершенно неподвижно, не шевеля губами и глядя учителю прямо в глаза, мы урчали горлом, как кошки. Он был терпелив. Но в конце концов не выдерживал, прерывал объяснение и напряженно прислушивался. Мы умолкали. Тогда он срывался и, бешено сверкая глазами, начинал кричать. Мы тут же принимались урчать, урчали все громче и громче, а под конец урчание переходило в рык.

— Кто рычит?! Кто непрерывно рычит?! — выходил из себя Каракуля.

Потом он умолкал и мы вместе с ним. Он начинал объяснять, а мы — урчать.

— Гуди! — толкнув меня в бок, говорил Карой Медер.

— Эй, Бежи, Бежи! Бежи! Эй, Бежи, в ухо-ухо-ухо-ухо…

Так продолжалось целый урок.

Чего мы только не проделывали! То с оглушительным взрывом выпустим из печки дым. То расшатаем кафедру так, что доски настила глухо постукивают и при ходьбе поднимаются тучи пыли.

Школу я не любил. С самой первой минуты учение было для меня наказанием, но на уроки Каракули ходил с удовольствием, как в театр. Особенно весело нам бывало зимой, по пятницам. К трем-четырем часам пополудни начинало смеркаться. Мы дружно принимались уверять Каракулю, что из окон сквозит и дует, и заваливали подоконники до самого верха своими пальто. В классе становилось темно, и под покровом тьмы мы устраивали дикие оргии: чем попало бросались, дрались, хохотали. И с сожалением встречали звонок, возвещавший конец урока.

В нашем классе учился мальчик по фамилии Мачкаши. Он с удивительной точностью копировал жесты и голос Каракули. Представление длилось обычно не менее десяти минут, и весь класс буквально захлебывался от смеха. На уроках ребята записывали выражения и словечки Каракули, и у Мачкаши под рукой всегда бывал свежий и разнообразный материал. Кое-кто из ребят рисовал карикатуры… Словом, всего и не счесть.

Наши проказы перешли уже всякие границы. Ученики более благонравные всполошились и уговаривали нас прекратить все это. К тому же приближались экзамены и ждали приезда инспектора. Забили тревогу учителя.

В конце концов совесть у нас зашевелилась, и мы единодушно решили на уроках Каракули вести себя примерно.

Сказано — сделано. Каракуля, обескураженный, терялся в догадках, что могла предвещать эта подозрительно непривычная тишина. Он был встревожен, ожидая страшных, неизвестных проказ. Но мы вели себя безупречно, и он успокоился. Было видно, что он старается быть благодарным. Двух отвечавших у доски ребят он посадил на место довольно быстро, а еще двоим, не выучившим урока, не поставил плохой оценки. Потом он сказал, что мы приступаем к новой теме и называется она «Логарифмы».

— По плану это тема следующего урока, — сообщил он. — Из предыдущей главы нам осталось пройти еще одну часть. Но она довольно сложна, и мы ее пока пропустим. Нисколько не помешает, — продолжал он, — если сперва мы кое-что узнаем о логарифмах.

— Спасибо, господин учитель! — зашумели мы и, как видно, осчастливили старика.

Он был так доволен, что доверительно сообщил, как ему удалось постичь изящество логарифмических вычислений, какую интересную лекцию прочел он о логарифмах в Каниже, где он прежде преподавал и откуда был переведен к нам двадцать лет назад.

— Математика наука прекрасная, — сказал он в заключение, — но, разумеется, не для отпетых дураков.

— Правильно! — оживились мы, и старик удовлетворенно засмеялся.

— А теперь выясним, для чего, собственно, нужны логарифмы…

— Ни для чего! — вдруг раздался в тишине скрипучий бас, и Филипан, сидевший у самой стены, полез под парту, как будто что-то там искал.

Это был конец — все наши благие намерения полетели к чертям!

Мы взревели от хохота, распластавшись на партах, а ближайшие соседи Филипана, не таясь, принялись его тузить и толкать.

— Вот старый висельник! — захлебываясь смехом, выкрикивали они.

— Тише! Тише! Ведь мы же условились. Довольно хулиганить! — унимали другие.

Каракуля сдержался, даже рта не раскрыл, но со зловещим видом выдвинул ящик стола, достал классный журнал и начал писать, диктуя самому себе,