История импрессионизма - Джон Ревалд

— Значит, господин Ренуар идет по правильному пути. В его „Жнецах" нет ничего лишнего. Я бы даже сказал, что его фигуры…

— …слишком закончены.

— Ах, господин Винсент! Да посмотрите же на эти три полоски краски, которые должны изображать человека среди пшеницы!

— Две из них лишние, одной было бы достаточно.

Я кинул взгляд на ученика Бертена, цвет лица у него становился багровокрасным. Катастрофа казалась мне неизбежной, и господину Моне суждено было нанести последний удар.

— Ага, вот он! Вот он! — вскричал он перед номером девяносто восемь. — Я узнаю его, любимца папаши Винсента! Что изображает эта картина? Взгляните в каталог.

— „Впечатление. Восход солнца".

— Впечатление — так я и думал. Я только что говорил сам себе, что раз я нахожусь под впечатлением, то должно же в ней быть заложено какое-то впечатление… а что за свобода, что за мягкость исполнения! Обои в первоначальной стадии обработки более закончены, чем этот морской пейзаж…

Напрасно пытался я вернуть ему угасающий рассудок… Ужасное чаровало его. „Прачки" господина Дега, такие неумытые, вызвали у него вопли восхищения. Даже сам Сислей показался ему тщательным и отделанным. Не желая раздражать его и стремясь поддакивать ему, я нашел кое-что сносное среди импрессионистических картин и признал без особого труда, что хлеб, виноград и стул в „Завтраке" господина Моне — хорошие образцы живописи.[405] Но он отверг эти уступки.

— Нет! Нет! — кричал он. — Моне здесь слаб! Он уступает ложным богам Мейссонье. Слишком закончено. Слишком закончено! Говорите со мной о „Новой Олимпии"! Вот это действительно хорошо сделано!

Увы, пойдите и взгляните на нее! Сложенная пополам женщина, с которой негритянка стягивает последнее покрывало, чтобы предложить ее во всем ее безобразии очарованному взгляду какой-то коричневой куклы. Вы помните „Олимпию" господина Мане? Ведь это был шедевр рисунка, точности и законченности по сравнению с картиной господина Сезанна.

В конце концов чаша переполнилась. Классический череп господина Винсента, атакованный со слишком многих сторон, разлетелся вдребезги. Он остановился перед сторожем, который охраняет все эти сокровища, и, приняв его за портрет, начал специально для меня настойчиво критиковать его.

— Достаточно ли он безобразен? — заметил Винсент, пожимая плечами. — Спереди у него есть два глаза… и нос… и даже рот! Импрессионисты не стали бы заниматься такими деталями. Из всех излишеств, которые нагромоздил здесь художник, господин Моне сделал бы двадцать сторожей.

— Проходите-ка дальше, — сказал „портрет".

— Вы слышите — он даже разговаривает! Дурак, который намалевал его, наверно, потратил на него массу времени!

И для того, чтобы придать надлежащую серьезность своей эстетической теории, папаша Винсент начал отплясывать танец скальпов перед ошеломленным сторожем, выкрикивая сдавленным голосом:

— Хи-хо! Я — ходячее впечатление, я — мстящий шпатель, я — „Бульвар Капуцинок" Моне, я — „Дом повешенного" и „Новая Олимпия" Сезанна. Хи-хо!.. Хи-хо![406]

Эта статья наделала много шуму. Де Ниттис писал из Лондона своему другу в Италию, чтобы успокоить его по поводу репортажа Луи Леруа: „Я тебе повторяю, что не видел выставки и не получал письма Дега… Однако могу тебе сказать, что, несмотря ни на что, достаточно было картин Дега, одного рисунка Бракмона (sic!) и одного портрета мадемуазель Моризо — вещи, которые я видел, чтобы оправдать франк входной платы, не говоря уже о Писсарро, Моне и Сислее, пейзажистах очень сильных и очень интересных. На них нападают и не без основания, так как они все очень похожи друг на друга (все находятся в зависимости от Мане) и порой у них отсутствует форма, настолько сильно их стремление дать просто правдивый набросок. Такова отличительная черта этой школы, но это не значит, что их можно подвергнуть суровой критике, не дав себе труда изучить их".%[407]

Несомненно встревоженная появившимся отчетом о выставке, мать Берты Моризо обратилась к Гишару, прежнему учителю своей дочери, другу Коро, с просьбой посмотреть картины на выставке и сообщить ей свое мнение. Ответ не замедлил прийти. „Я видел залы Надара, — писал ей этот славный человек, — и хочу немедленно поделиться с вами моим искренним впечатлением. Когда я вошел туда, уважаемая госпожа, у меня сжалось сердце при виде произведений вашей дочери в этом убийственном окружении. Я сказал себе: „Нельзя безнаказанно жить вместе с сумасшедшими. Мане был прав, когда противился тому, чтобы она выставлялась. Изучая и честно анализируя выставленные работы, можно, конечно, найти там и сям великолепные куски, но все в целом выглядит сумасбродством". Затем, как художник и друг, Гишар советовал, чтобы Берта Моризо решительно порвала с этой „так называемой школой будущего".[408]

Молодая художница не сделала этого, но оказалось, что Дюре и Мане действительно были правы, не советуя устраивать отдельную выставку. В тот самый момент, когда Дюран-Рюэль был не в силах помочь им и когда финансовый успех был еще более важен, чем моральный, группа не получила ничего, кроме насмешек. Их мало утешало, что дела Мане в Салоне шли немногим лучше и жюри отвергло две из трех представленных им картин, оставив только „Железную дорогу" и одну акварель. Но, что еще хуже, критики не преминули установить связь Мане с группой, несмотря на все его усилия доказать свою непричастность к ней.[409]

Едва ли бы результат был иным, если бы он выставлялся вместе со своими друзьями. Американский критик, еще раз путая Мане с Моне, даже сообщал читателям „Appleton's Journal", что на „этой чрезвычайно комической выставке, устроенной „Анонимным обществом художников и скульпторов", автор „страшной мазни" в Салоне под названием „Железная дорога", изображающей молодую девушку и ребенка „по-видимому, вырезанных из жести", показал также две картины „Завтрак" и „Бульвар Капуцинок". Он добавлял, что это была „самая абсурдная пачкотня из всей смехотворной коллекции нелепостей".[410]

Сислей. Деревня на берегу Сены. 1872 г. Эрмитаж. Ленинград

Ренуар. Ложа. 1874 г. Первая выставка импрессионистов. Институт Курто. Лондон

Избежав путаницы в именах, Жюль Кларети, один из наиболее известных критиков парижского Салона, не преминул заметить: „Господин Мане принадлежит к тем, кто считает, что в живописи можно и должно удовлетворяться „впечатлением". Мы видели выставку этих импрессионистов на бульваре Капуцинок, у Надара. Господин Моне — более непреклонный, чем Мане, — Писсарро, мадемуазель Моризо и прочие, видимо, объявили войну красоте".[411]