Переворот - Иван Кудинов

А тут еще приезд брата Степана с доктором Донцом перевернул все окончательно, добавил сомнений, подлил масла в огонь.

Они приехали под вечер, запыленные, усталые и чем-то сильно встревоженные. И пробыли совсем недолго. Спешили. Опасались долго задерживаться. Гуркин понял, что дела их, как видно, совсем неважные. Тревога и опасения передались и ему.

— Что, — спросил он, — совсем худо?

— Хуже некуда, — признался Донец. — Потому и заехали. Решили предупредить.

— Меня?

— Да, вас. Обстановка изменилась и отнюдь не в нашу пользу. И оставаться нам здесь нельзя.

— Но я тут при чем? — возразил Гуркин. — Меня оправдали и освободили. И я теперь отошел от всякой политики. От всякой! — повторил он, будто самого себя пытаясь в этом убедить. — Живу дома. Работать вот начинаю…

— Работа — это хорошо, — согласился Донец. — Но слишком круто повернулись события. Большевики опять зашевелились — и здесь, в горах, и в степном Алтае… Повсюду.

— Отряд Огородникова снова объявился, — добавил Степан. — На днях он изрядно потрепал дивизион Кайгородова. А неделю назад в Черном Ануе прапорщик Залесский нарвался на засаду партизан и едва ноги унес.

— Какой Залесский? — вскинул голову и посмотрел на брата Гуркин. — А-а… — вспомнил и, поморщившись, махнул рукой. — Ни Залесский, ни Кайгородов меня больше не интересуют.

— Речь не о них, Григорий Иванович, — сказал Донец. — Положение такое сейчас, что оставаться в Аносе вам небезопасно.

— Что же делать?

— Подумайте.

— Выходит, нынче мне и в родном доме жить нельзя?

— Выходит, что нельзя. Вам, Григорий Иванович, лучше уехать.

Ночью не спалось. Душно было. Гуркин ворочался, издыхал. И думал мучительно и тяжело об одном и том же: что делать, как быть? Ясно было одно: оставаться в Аносе нельзя. И он после долгих раздумий принял в эту ночь для себя решение… Легче от этого, однако, не стало.

— Ты почему не спишь? — придвинулась и шепотом спросила жена. — Ворочаешься, вздыхаешь… Болит что-нибудь?

— Болит, — признался он. — Душа болит.

— Господи, Григорий! — прижалась она к нему. — Да что же происходит? Страшно мне чего-то. Как бы опять беды не вышло.

— Успокойся. Никакой беды не случится. Все будет хорошо.

— Да что же хорошего? Где же хорошо-то, если все идет наперекосяк. А этих… доктора и Степана я и к дому близко не подпущу больше, — пригрозила вдруг. — Смута от них одна — и только. Ох, Григорий, устала я, если бы ты знал, как я устала!

— Знаю, — обнял он неловко жену, отвыкше целуя, и жалость к ней, вина перед нею отозвались в душе острой болью. — Ты меня прости, — сказал он тихо. — Насулил я тебе много всего, да мало хорошего дал… Прости.

— Христос с тобой, да разве я обижаюсь. И что это ты, будто прощаешься?

— Ничего, ничего, — все так же тихо и глухо он говорил. — Потерпи немножко. Вот наладится жизнь… И тогда мы опять будем вместе.

— Как вместе? — не поняла она и слегка отстранилась. — А разве сейчас мы… — И вдруг умолкла, догадываясь. — Неужто опять уезжаешь?

— Так надо.

— Кому надо?

— Мне, тебе, всем нам.

— Господи, когда же это кончится?

— Теперь уже недолго… Потерпи.

— И куда же ты теперь? — спросила, помолчав. — Опять в Улалу?

— Нет, в Улалу нельзя.

— Куда же?

Он вздохнул и ответил не сразу:

— Поеду пока в Монголию…

— Куда? — удивилась она и даже приподнялась. — Господи, там тебя еще не было! Чего ты забыл в Монголии?

— Пойми: так надо. Так будет лучше.

— Где мне понять, — обиделась она. — Всю жизнь не могу тебя понять. Да и сам-то ты много ли себя понимаешь?

— Может, и права ты, — не стал он спорить. — Иногда самого себя труднее понять, чем других. Может, и так. — Помедлил он и признался: — Знаешь, я хочу взять с собой Василия и Гену.

Марья Агафоновна замерла, полусидя в постели, и он почувствовал, как напряглась она вся и даже перестала дышать. Потом лицо ее, смутно белевшее в темноте, дрогнуло и придвинулось еще ближе.

— Это кто ж тебя надоумил?

— Никто. Сам решил.

— И думать об этом не смей!..

Гуркин попытался убедить жену в разумности и необходимости такого решения, но Марья Агафоновна и слушать не хотела:

— Не дам.

— Да ты подумай хорошенько.

— И думать не хочу. Нет и нет!.. Тогда и он сорвался, вышел из себя:

— Ну, если так, вот тебе мое последнее слово: сыновья поедут со мной. Здесь я их не оставлю. Мало ли что… Все!

Марья Агафоновна всхлипывала и причитала:

— Да что же это делается? Погубим детей. Господи, образумь ты его, дай сил и разума…

Утром она выглядела усталой, но спокойной. Словно вместе с ночной тьмой исчезли, растаяли сомнения и страхи.

— Когда уезжаешь?

Сказать «уезжаете», наверное, язык не повернулся, а может, надеялась, что передумает он и оставит сыновей дома. Григорий Иванович ответил, избегая взгляда жены:

— Будем собираться.

Вот и все. Новый день втянул ее, как и всегда, в круговорот нескончаемых дел и забот — и она ушла в них с головой. Григорий Иванович, напротив, был выбит из привычной колеи… Все валилось из рук. И в мастерскую вошел он в это утро с тяжелым и смутным чувством. Постоял у мольберта, затем снял подрамник с холстом, с которого счистил вчера, убрал неудавшийся пейзаж… Странно, как будто и не было ничего. Взял со стола старую колонковую кисть, потрогал пальцами и слегка развел жестковато-упругие волосяные концы. Двадцать лет он хранит эту кисть, как амулет, как дорогую память о великом своем учителе…

А может, не он ее хранит, а она, эта кисть, хранит его и спасает в трудные минуты? Гуркин вздохнул и положил кисть на место, подумав: «Надо взять ее с собой непременно. Теперь мне без нее нельзя…».

Потом он взял со стола блокнот и полистал его, разглядывая рисунки и наброски, сделанные нынешней зимой и весной в бийской тюрьме. Знакомое лицо глянуло с одной из страниц гневно, и Гуркин как будто услышал въяве неуступчиво-твердый и жесткий голос: «Идти на примирение с теми, кто в трудную пору ножку подставил Советской власти? Никогда!»

Гуркин вспомнил, как однажды ранним утром разбудили его голоса, топот сапог и грохот открываемой двери: «Собирайся! Выходи!» Он вскочил и сел на топчане, чувствуя, как понизу тянет холодом. Кто-то грубо толкнул его в плечо: «А ты лежи! Чего подхватился? Дойдет черед и до тебя».

Уводили его соседей. И один из них, пожилой, первым шагнув к двери, остановился, обернулся и кивнул ему: «Будь здоров, художник! Не поминай лихом. И Советской власти не сторонись, потому как она и есть самая правильная…»

Молодой тоже обернулся, но ничего не сказал, посмотрел только — и вышел. А взгляд остался — в памяти Гуркина, в рисунке вот этом, прямой и неуступчиво-твердый взгляд молодого совдеповца… Куда их увели? Что с ними сталось?…

Скрипнула дверь. Вошел старший сын Василий. Изменился он за последний год сильно — вытянулся, повзрослел и говорить стал густым и ломким баском.

— Телегу какую готовить? — спросил, глядя на отца разноцветными глазами: один темно-карий, другой, как у матери, голубой. И лицом он больше похож на мать, но характером в отца. Григорий Иванович, держа в руках блокнот, не сразу понял, о какой телеге речь. Василий переспросил: — Телегу будем готовить или двуколку?

— Какую двуколку? Нет, нет, — ответил Григорий Иванович, — никаких телег. Телеги нам не понадобятся.

— А лошади?

— Лошади нужны. Поедем вьючными. Ты давай-ка, помоги мне упаковать картины. Послушай, — резко повернулся и внимательно посмотрел на сына, — а может, и вправду лучше не ездить вам со мной?

— Договорились же, — упрямо наклонил голову Василий. — Поедем.

— Ладно, — кивнул Гуркин. И вдруг заторопился. — Ну давай, давай, коли так, будем собираться…

Словно боялся, что промедлит — и передумает. Но передумывать было поздно.

Когда Марья Агафоновна заглянула перед обедом в мастерскую, она застала мужа и сына за странным занятием: Василий, стоя посреди мастерской на коленях, осторожно, чтобы не повредить краску, снимал с подрамников холсты, а Григорий Иванович скручивал их в тугие рулоны, перевязывал шпагатом и укладывал аккуратно в кожаный мешок…

Что вы делаете? — спросила она, удивленным взглядом обводя пустые, голые стены, и тут же поняла, догадалась и удивилась еще больше. — Неужто и картины хочешь забрать?

Григорий Иванович, не прерывая своего занятия, глянул снизу вверх на жену и ничего не сказал. Марья Агафоновна постояла еще с минуту и тихонько вышла.

И жизнь их с той минуты словно разъединилась и потекла в разные стороны — они еще были рядом, вместе, но каждый сам по себе, и то, что делал один, другому как будто уже было ни к чему…