Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

– Вы к кому?

– Здравствуйте, – сказала Ося. – Я тут жила раньше, до войны.

– Мы получили по ордеру, – быстро проговорила женщина, скручивая низ фартука в тоненькую трубочку. – Мы ещё до войны получили по ордеру. Всё по закону.

– Я не из-за комнаты, – сказала Ося. – Я просто хотела бы спросить у вас, если можно. Мы с мужем потеряли друг друга во время войны. Это наш последний общий адрес. Может быть, он тоже заходил сюда или писал? Меня зовут Ярмошевская Ольга Станиславовна. Никто мной не интересовался?

– Никто не приходил, – смягчившись, ответила женщина. – С тридцать девятого году тут живём, не приходил никто, и писем никаких не было.

– Ещё один вопрос, если позволите, – сказала Ося. – Я художник, когда я уезжала из Ленинграда, я спрятала свои работы в тайнике на печке, вы не знаете, случайно, что с ними стало?

Женщина внимательно посмотрела на Осю, посторонилась, сказала: «Проходите, пожалуйста». Ося вошла, женщина вдруг бухнулась ей в ноги, забормотала: «Спасибо тебе, милая, спасибо тебе, родная».

– Что вы, – испугалась Ося, поднимая её.

– Повиниться хочу, – сказала женщина, утирая фартуком слёзы. – Нашли мы тайник твой, в сорок втором нашли. Там на печке хлеба было три сухих горбушки, мы на них две недели прожили, тюрю я сыну делала. А картинами мы печку топили. Которые сожгли, которые поменяли. Кабы не картины твои, не тайник, не выжил бы сын у меня.

– На что поменяли? – спросила Ося.

– Известно на что, на хлеб.

Ося молчала, не зная, что сказать, женщина повторила:

– Прости, Христа ради.

– Там ещё альбом был, с фотографиями, – напомнила Ося. – Маленький такой.

– На два яйца выменяла, – сказала женщина, испуганно глядя на Осю. – Человек один сюда ездил, всю блокаду ездил, не знаю уж, как добирался. Продукты на фотографии старые менял и на картины. Я картины-то сначала все хотела ему отдать за хлеб, а он посмотрел и говорит, это, мол, неизвестно, кто такие, за них за все и одного яйца жалко. Потом ещё посмотрел, сказал, что интересно всё ж таки, взял две штуки. Ещё два яйца мне дал. Потом уговорила я его, ещё две взял, яиц не дал, правда, только хлеба пайку. Ты уж не сердись. Я за тебя всю войну молилась.

– Я не сержусь. Спасибо, – сказала Ося и медленно пошла вниз по лестнице, но, спустившись на пару ступеней, остановилась, спросила:

– Аржановы всё ещё живут здесь?

– Аржановы-то? Колька на войне погиб, отец в блокаду помер, только мать осталась, совсем старая, ничего не соображает.

– А Свиридовы? – цепляясь за последнюю соломинку, спросила Ося. – Анна Васильевна?

– Молодые все замуж повыходили, а старуха здесь. Кликнуть её?

– Если можно.

Женщина ушла вглубь коридора, вернулась через две минуты с соседкой. Соседка вспомнила Осю сразу, это было удивительно. Иногда, глядя на себя в зеркало, Ося не была уверена, что Яник её узнает. А соседка узнала, обняла, заплакала, позвала Осю в комнату, налила чаю, достала вазочку с конфетами, спросила:

– Оттуда?

– Оттуда, – подтвердила Ося.

– Выжила, значит.

– Выжила.

– А мужик твой где?

– Не знаю. Вы когда его в последний раз видели?

– Тогда же, когда и ты, – удивилась соседка. – Когда его в воронок вели.

– И писем никаких не было? Ему или мне?

– Не припомню, – сказала соседка. – Воды много утекло, даже если что и было, в блокаду всё пожгли.

Ося допила чай, встала.

– Колька-то, слыхала? До майора дослужился, до Польши дошёл, – сказала соседка. – В Польше убило его, в сорок четвёртом. Жалко. Хороший парень был, шебутной, а хороший. Так и не женился, поломала ты ему жизнь, сердце разбила. А мои обе, что на него зарились, замужем. У Нинки сын, у Верки уже двое. А ты сейчас где живёшь?

– Далеко, – сказала Ося. – Ну, я пойду.

– Хочешь, поживи у меня, – предложила соседка. – Веселее будет. Я на пенсии, скучно одной.

Ося заколебалась, сказала:

– Я не смогу платить много.

– Рази я тебя для денег зову? – обиделась соседка. – Я тебя для души зову. Сколько есть, столько и дашь. А не можешь, так и вовсе не давай.

– Хорошо, – сказала Ося. – Я тогда на вокзал съезжу, чемодан заберу.

Выйдя из парадного, она прислонилась к стене, закрыла глаза. Чуда не случилось, но это ничего значит, отступать нельзя, нужно искать дальше.

На вокзале в справочном бюро ей сказали, что Куницын Пётр Андреевич, 1932 года рождения, в Ленинграде не проживает. Тарновский Ян Витольдович, 1905 года рождения, также не проживает. Единственный в Ленинграде Куницын Андрей Петрович проживал на Гороховой и был двадцать пятого года рождения. Двадцать пятый год рождения Осе не подходил. Она забрала чемодан и поехала к соседке.

Утром, едва проснувшись, Ося отправилась в районный отдел милиции получать паспорт. Вернувшись домой, она попросила у соседки ручку, чернила и бумагу и написала заявление о пересмотре дела и полной реабилитации, своей и Яника. Оба заявления она отнесла в прокуратуру и лично отдала дежурному прокурору. Тот заверил Осю, что заявления непременно рассмотрят и непременно решат положительно. При этом он всё время поддакивал ей, всё время кивал головой с тяжёлой, выдвинутой вперёд нижней челюстью, напоминая Осе Щелкунчика из виденного ещё в детстве балета.

– Где и как я могу разузнать о судьбе мужа? – спросила Ося.

– Вас вызовут в течение месяца, – пообещал он, – и ответят на все ваши вопросы.

Всю следующую неделю Ося провела в райисполкоме, в райсовете, в прокуратуре, в гороно, пытаясь найти хоть какой-нибудь след Пети. Домой она возвращалась только ночевать к вящему неудовольствию соседки, жаловавшейся, что от Оси нет никакого веселья. Было ясно, что надо искать жильё. Ося отправилась в райисполком, предъявила справку об освобождении, предъявила новый, хрустящий от свежести паспорт.

– Что ж, поставим вас в очередь, – сказала сотрудница, с интересом разглядывая Осю.

– Сколько мне придётся ждать?

– Я вас в льготную очередь запишу, года два, не больше.

– Где я должна жить эти два года? – осведомилась Ося.

– Где вы сейчас живёте?

– У случайных знакомых.

– Попробуйте снять комнату. А почему вы непременно хотите жить в Ленинграде? – полюбопытствовала женщина.

– А почему вы хотите в нём жить? – спросила Ося.

Женщина оторопела, видимо, не ожидала такого ответа, потом улыбнулась снисходительно, сказала:

– Я здесь родилась.

– И я здесь родилась, – сказала Ося. – Родилась, училась, вышла замуж, работала. Здесь похоронены моя мать, мои бабушка и дедушка. Отсюда меня забрали неизвестно за что семнадцать лет назад. Мне повезло, редкое счастье, мне позволили вернуться в мой родной город, но, оказывается, этого недостаточно, оказывается, мне ещё должны разрешить в нём жить.

Женщина вскочила, налила стакан воды, испуганно протянула Осе.

– Извините, – тихо попросила Ося. – Извините меня, пожалуйста.

– Это вы меня извините, я не должна была так спрашивать, – сказала женщина. – Приходите через три-четыре недели, я посмотрю, что можно сделать. Я… извините меня.

3

Чтобы удовлетворить ненасытное соседкино любопытство, Ося рассказала ей про Петю. Анна Васильевна выслушала с интересом, Петю пожалела, Татьяну Дмитриевну обругала, потом всплакнула, сказала: «Господи, горя-то сколько вокруг», – и затихла. Ося поставила свою раскладушку, отправилась в кухню умываться и чистить зубы. Когда она вернулась, соседка, в ночной рубашке, с длинной седой косой, заплетённой на ночь, стояла на коленях у комода и лихорадочно выкидывала из него вещи. От Осиных вопросов она отмахнулась. Покончив с нижним ящиком, принялась за средний, но только в самом верхнем нашла то, что искала, – старую, довоенную фотографию, на которой две молодые женщины улыбались в объектив на фоне огромного плаката «Да здравствует Первое мая».