Поцелуй с дальним прицелом - Елена Арсеньева

А вот оскорбленный муж вполне мог убить жену с любовником вместе.

Мог это совершить также и другой человек, имя которого постоянно вертелось в моей голове. Однако следствие в его сторону даже не взглянуло – прежде всего потому, что на время совершения убийства у него имелось неоспоримое алиби. Подтверждал это алиби граф Львов, водитель такси. Но я-то прекрасно знала, что Львов – друг подозреваемого, что, как и многие русские, как даже и мой муж, жизнью ему обязан, а потому пойдет ради него на какое угодно клятвопреступление, поэтому для меня ничего неоспоримого в алиби Никиты не было.

Да, думаю, уже вполне понятно, какое имя крутилось у меня в голове, какого человека я считала способным убить Анну и Максима… больше того, я почти не сомневалась в том, что это сделал именно он.

А почему бы и нет? Разве он не был так же близок с этой женщиной, так же болезненно влюблен в нее, как и мой отец? Разве не был так же обманут, брошен ею?

Я почти утвердилась в своих подозрениях, как вдруг в разговорах полицейских зазвучало имя другого убийцы.

Им была названа… сама Анна.

Кто-то из следователей обратил внимание: Анна, которая вела счета в ресторане весьма небрежно, занималась подведением итогов от случая к случаю (поэтому «Черная шаль» лишь по видимости представляла собой надежное, процветающее предприятие, а на самом-то деле едва держалась на плаву!), за несколько дней до своей скоропостижной смерти вдруг подбила, как говорится, все бабки, подвела все итоги, выплатила жалованье персоналу, разочлась со всеми кредиторами-поставщиками, так что ее компаньонам досталось если не бог весть какое богатое, то хотя бы свободное от бремени долгов наследство. Служащие, которые прежде втихомолку страдали от ее придирчивого нрава, единодушно уверяли, что последние дни она была совершенно другой, забыла былую вздорность, наговорила каждому множество приятных слов, а наш адмирал-швейцар признался, что Анна просила у него прощения за тот давний случай, когда чуть не уволила его из-за несчастной кошки. Мой отец вообще не мог без слез вспоминать последние дни ее жизни и уверял, что такой нежности и заботы он не встречал от своей странной жены никогда, даже в лучшие времена их молодости и любви.

– Она прощалась со мной, а я этого не понял! – угрюмо твердил отец.

А Никита… Никита неохотно предъявил следователю письмо, которое получил в тот самый день, когда умерли Анна и Максим. Письмо было от Анны. Я не читала этого послания, но читал отец. По его словам, оно было очень дружеское и очень печальное. Анна просила у Никиты прощения за все то зло, которое ему причинила, благодарила за ту заботу, которую он о ней проявлял в прошлом, настоящем и, она не сомневается, проявит и в будущем.

– Что это значит? – спросила я сдавленным от ревности голосом. – Какой еще заботы она от него ждет? В каком будущем?

Отец посмотрел на меня пристально. Не знаю, догадывался ли он о моей любви, но даже если прежде – нет, то уж сейчас-то всяко должен был догадаться!

По лицу его прошла тень.

– Думаю, Анна надеялась, что Никита никому и никогда не позволит порочить ее память, – ответил он очень сдержанно. – Для меня эта строка значит только одно: она сама избрала свою участь.

– Сама избрала свою участь… – повторила я. – То есть она убила себя и убила Максима?! Она дважды грешница: самоубийца и убийца?! Она… она…

Отец отвернулся, и я осеклась, хотя у меня еще много слов рвалось с языка.

Значит, Анна покончила с собой и убила своего любовника, дабы не расставаться с ним! Кажется, древние скифы следовали таким же обычаям, однако там наложниц убивали во время погребения их господина. Да и в Индии, насколько мне известно, еще существовал обряд сати – самосожжения вдовы на погребальном костре супруга. Мужчины не хотели отправляться в последний путь без тех, кого любили… ну вот Анна и последовала их примеру, даром что была женщина.

Если бы следствие пришло к такому выводу, что бы означало это для нас? Для меня – только то, что больше не существует угрозы свободе моего отца, что я могу не видеть убийцу и в Никите. Но для отца такой вывод дознания означал бы новое горе. Ведь он тогда не сможет похоронить свою любимую жену по православному обряду: ни один священник в мире не согласился бы отпеть самоубийцу! Утешало отца лишь одно: Анна в Бога не верила, ей было совершенно безразлично, состоится это отпевание или нет, будет она лежать в освященной земле или где-нибудь за оградой христианского кладбища.

Словно сам себя успокаивая, отец вдруг сказал:

– Теперь все, каждое ее слово кажется исполненным особенного значения. Мы недавно были в «Комеди Франсез» и что-то вдруг заговорили об Адриенне Лекуврер. Поскольку она была актрисой, то есть существом, презираемым церковью, ее после смерти предали земле без траурной церемонии, без церковных песнопений, даже без гроба. А ведь Адриенна была величайшей актрисой своего времени, сам Вольтер восхищался ею, любил ее… он-то и проводил ее в последний путь, написал ей эпитафию. Анна вспомнила об этом и сказала: «Все в мире суета сует и всяческая суета. Если уж с великолепной Адриенной люди обошлись столь жестоко, чего же ждать от них мне, со всеми моими причудами? Одно утешение – Бог меня простит! А где будет лежать мое тело – ну какое это имеет значение?!»

Отец был прав: теперь каждый поступок Анны наполнялся новым смыслом – она готовилась к вечной разлуке с близкими. Ведь муж был очень близок ей, несмотря на то что она обманывала его всю жизнь и готовилась обмануть даже в смерти, уйдя в могилу в объятиях другого мужчины. Нет, Анна вспомнила Адриенну Лекуврер не только потому, что готовилась совершить самоубийство! Адриенна была отравлена герцогиней де Брульон, приревновавшей к ней блистательного герцога Мориса Саксонского. Опять же – отравление, ведь Анна отравилась сама и отравила Максима… Вот только чем, если следов яда так и не нашли?!

Хоть мы, семья, уже почти смирились с возможным выводом о самоубийстве и убийстве, однако следствие все продолжалось. В глубине души я удивлялась: отчего это французская полиция так долго возится со скандальной кончиной двух русских эмигрантов? В закоулках Пигаля, в позорных комнатенках, где обитали теперь бывшие насельники бывшей великой Российской империи, свою смерть находили многие беженцы: кто угасал от голода, кто был убит в пьяной драке, кто кончал с собой, не выдержав этой новой жизни, – однако циники-французы на это смотрели философски, как на смерть всех клошаров, которые и живут-то ради того, чтобы умереть.

Я ничего не понимала в причинах затянувшегося дознания, к тому же мне казалось, что мужчины мне сообщают не все, выдают лишь какие-то обрывки сведений. Меня это ужасно раздражало, и, конечно, я только и знала, что досаждала Роберу расспросами. Он уверял, что никто и ничего от меня не скрывает, но, похоже, ему было неприятно, с какой ненавистью я говорю о своей покойной мачехе.