Бессмертный избранный (СИ) - Юлия Леру

ушли Мастер и Фраксис? — спрашиваю я. Вопрос так и вертится на языке, но я все ждала, что она сама скажет. Терпения мне не хватило.

— У Мастера есть дела в лесу, — коротко отвечает Унна. — О Фраксисе я не знаю. Я не видела его раньше.

Она снимает ложкой навар и стряхивает прямо в пламя. Огонь коротко трещит. Унна поворачивается к раскрытому окну и смотрит куда-то вдаль. Я замечаю вспухшие длинные царапины на ее руке.

Царапины от человеческих ногтей, идущие от локтя и до запястья. В свете пламени очага они кажутся почти черными.

Мастер и Фраксис говорили о ней в тот день. Клетки. Она была в клетках — и выжила, и не сошла с ума, хотя чарозем наверняка пытался овладеть ее разумом. Он всегда пытается.

— Мастер и Фраксис вернутся завтра, — говорит Унна, снова глядя на меня. Она замечает, что я гляжу на ее руку и быстро опускает рукав рубуши, прикрывая царапины. — Не смотри.

— Что случилось с тобой в клетках? — спрашиваю я.

— Не то, чего бы я хотела, — говорит она. — Что случилось с тобой, Инетис? Почему правительница Асморанты здесь, а не дома, с мужем и ребенком?

— Не то, чего бы я хотела, — говорю я.

— Выпей моей крови, — напоминает она.

Я подношу чашку к губам, послушно, как ученица. Запах как будто стал еще сильнее. Задержав дыхание, я одним глотком выпиваю воду с каплей крови отшельницы, мага крови и воды, ученицы Мастера, Уннатирь. Вода обжигает горло ледяным холодом, спускается в желудок — и мой живот пронзает сотней острых игл. Я сжимаюсь на лавке, обхватив себя руками и закрыв глаза. Прохладная рука ложится на мой лоб, голос Уннатирь быстро что-то шепчет, но мне не становится лучше. Я наклоняюсь и открываю рот, из которого обильно течет слюна.

Унна подставляет чашку мне под подбородок, гладит меня по голове.

— Сейчас пройдет. Кровь и вода по жилам текла, кровь налево, вода направо, кровь и вода жизнь несла, кровь не отрава. Кровь не отрава. Кровь не отрава.

Жжение в животе постепенно затихает, я могу дышать и могу открыть глаза. Унна убирает чашку, отставляет ее на стол и смотрит на меня, повторяя последние слова.

— Хорошо, Инетис. — Я киваю, когда боль отступает, и Унна замолкает. — Теперь все хорошо. Моя кровь не опасна для тебя.

Она снова возвращается к очагу, помешивает бульон. Берет из кучи у очага ягоду фуфра и начинает ее чистить, изредка морщась от боли в руке. Кожу наверняка тянет, я вижу, как царапины вспухают, а потом корочка на одной из них лопается, и наружу показывается капелька крови.

— Позволь, я сделаю, — говорю я. Я ношу ее одежду, ем и сплю в ее доме. Мне не хочется быть обязанной еще больше, если она заболеет потому что рана не сможет зажить. — Я умею.

Унна смотрит на меня и поднимается с корточек, чтобы молча отдать мне нож.

Я так давно не чистила фуфр, не резала морковь, не мочалила суповину. Как будто все это было в другой жизни, которую Инетис потеряла в тот день, когда вошла в сонную Мланкина шесть Цветений назад. Руки не сразу вспоминают, как правильно держать фуфр, и я пару раз чиркаю ножом по пальцу.

Унна не сидит, глядя на меня. Она занимается другими делами — подметает пол, проверяет связки трав в углах, заглядывает в стаканчик с солью, чтобы удостовериться, что ее достаточно.

Я забрасываю порезанный фуфр в бульон и добавляю длинные волокна суповины. По дому плывет запах, он напоминает мне запах супов, которые так часто готовила мама.

Это были не просто супы, а настоящие травяные отвары. От простуды, от черномора, от больных зубов, для глаз и для ноги, для силы и для быстроты ума. Папа смеялся, говорил, что мама готовит нас для похода через пустыню, не иначе. Мама тогда указывала на мои вечно покрытые синяками руки и спрашивала отца, устраивает ли его цыпленок вместо дочери.

— Инетис синюшна той самой благородной синевой, которую так любят в Шембучени, — говорил папа. — У тамошнего наместника растет сын…

— Я не пущу свою дочь к этим лягушкам болотным, — возражала мама. — Дышать вонью, жить в сырости? Нет уж. Инетис, доедай, я подолью тебе еще супу.

— Ты, кажется, из Шембучени? — спрашиваю я Унну, когда она заносит с улицы высохшее белье — и мою ночную одежду, увидев которую, я краснею.

Она кивает, складывая одежду в стопки на столе, который уже успела вымыть после утренней трапезы. Рубуша и корс Мастера, ее собственные рубуша и корс. Она складывает корс и задумчиво гладит ткань рукой, как будто что-то вспоминает.

— Да, — наконец, отвечает. — Родилась я там.

— Ты не была дома с тех пор, как стала ученицей?

Унна смотрит на меня и молча качает головой. Лучи солнца скользят по шраму, он кажется настоящей трещиной на ее приятном лице.

— А это откуда? — Я провожу пальцем по своему лицу.

— Ударилась. — Она пододвигает в мою сторону аккуратно сложенную ночную одежду. — Это твое. Пока ты будешь носить мою одежду. Мастер не сказал мне, как долго ты здесь пробудешь, поэтому я пойду пока устрою тебе постель. Я не могу постоянно спать на полу, будем меняться.

Я и не ждала оштанского полотна для постели, но слова Унны, прямые, как и ее взгляд, меня задевают.

— Я и не думала лишать тебя твоей кровати, — говорю я. — Я здесь не по своей воле, но Мастер сам