Изгнание - Лион Фейхтвангер

И вот он, Луи Гингольд, сидит в своей квартире на авеню Великой Армии; это просторная квартира в большом уродливом доме, между прочим уже принадлежащем Гингольду. Квартира обставлена пышно, но беспорядочно, она напоминает мебельную лавку: Гингольду удалюсь вывезти кое-какую мебель из кое-каких квартир. Он сидит с двумя дочерьми, сыном и секретарем, завтракает и просматривает почту. Ему не внове делать дела в неблагоприятной обстановке, и то, что одна его дочь, Рут, играет на рояле, другая, Мелани, переругивается со служанкой, сын Зигберт зубрит вслух правила греческой грамматики, а секретарь Файнберг говорит по телефону, не очень мешает ему читать почту.

Нужны, как легко можно себе представить, хорошие комбинаторские способности и вышколенная память, чтобы найти концы в запутанной корреспонденции господина Гингольда. Но Луи Гингольд и его секретарь Файнберг хорошо разбираются в своих делах, несмотря на разнообразную их маскировку, и понимают друг друга с полуслова. Они разговаривают на шифрованном языке. Гингольд скрипучим голосом бросает Файнбергу два-три слова, Файнберг делает два-три стенографических значка на краешке письма, и вот в движение приведены судебные и финансовые органы, решаются судьбы, открываются или ликвидируются предприятия, семьи теряют жилища.

Гингольд сидит и макает в кофе кусок очень сладкого бисквита, намазанного смесью масла, меда и жареного миндаля; в его четырехугольной, с проседью бороде застряли крошки яичного желтка, он ест торопливо, шумно, делает время от времени глоток из своей чашки и беспрестанно вытирает руки о салфетку, чтобы не запачкать писем, которые он быстро пробегает своими рыщущими из-под очков глазами. При этом он разговаривает с детьми, метким аргументом приходит на помощь Мелани в ее перепалке с горничной и напоминает своему шестнадцатилетнему сыну Зигберту, что надо сидеть за учебником, а не ссориться с играющей на рояле Рут. Все это он делает со смаком: азартно ест, азартно пьет, азартно чавкает, азартно бранится, азартно хвалит, азартно читает. Этот тощий человек с жестким худым лицом весь заряжен жизненной силой и при этом всегда надет, что откуда-то свалится на него неожиданная опасность. Он насыщается, растит детей, хлопочет по своим делам — все это точно кошка, которая лакает из миски, прислушиваясь к каждому шороху, озираясь, косясь по сторонам, ни на миг не забывая, что ее жизнь — сплошная опасность, и с наслаждением поглощая свою жратву.

Нахум Файнберг, секретарь, с сосредоточенным видом смотрит в рот своему хозяину. Файнберг — щуплый, сутулый, большеголовый человечек; с бледного лица кротко смотрят огромные серые глаза. Он читает много, охотно, мечтатель по натуре, он восхищается людьми действия, но относится к ним не без некоторой доли презрения; ведь люди действия лишь осуществляют то, о чем он грезит, но отнюдь не в той совершенной форме, какая ему грезится. Поэтому Нахум Файнберг со смешанным чувством смотрит на Гингольда, в котором видит крупного дельца, напоминающего бальзаковских героев. Расположение своего хозяина Нахум Файнберг завоевал случайным замечанием: господин Гингольд, сказал он, как две капли воды похож на президента Авраама Линкольна. Но секретарю приходится каждый день наново завоевывать эту дружбу доказательствами беспредельной преданности, неутомимого усердия, исключительной деловитости. Крикливый Гингольд никогда ни одним словом не выражает одобрения своему секретарю, он бранит его часто и неумеренно, как и детей своих, он платит ему неплохо, но не упускает случая напомнить об этом. И все же Нахум Файнберг знает, что Гингольда с ним связывают не только деловые отношения.

Сегодня, как и всегда, писем много, груда пустых конвертов все растет. Как обычно, начинается ссора из-за почтовых марок. Мелани хочет урвать несколько марок для приходящей прислуги. Рут — для приятельницы, сам Гингольд собирает марки для одного мелкого чиновника министерства финансов, которому он зато меньше дает на чай; Нахуму Файнбергу, который не прочь воспользоваться марками для подобной же цели, ничего не достается.

С почтой Гингольд разделывается быстро, как всегда. Но вот он берет новое письмо, пробегает его. Нахум Файнберг выжидательно смотрит на него. Обыкновенно Гингольд тотчас же соображает, что надо ответить, или же пускается в оживленную дискуссию с Файнбергом. Но на сей раз он не передает ему письма для ответа и не делает никаких замечаний, он откладывает письмо без всяких комментариев в сторону, провожая его долгим задумчивым взглядом. Секретарь отмечает, что, разбирая остальную корреспонденцию, патрон его не так внимателен, как обычно, и ломает себе голову: что же там такое, в этом отложенном письме?

Почта разобрана. Гингольд подгоняет Файнберга окриком:

— Да садитесь же за машинку.

А сам велит Мелани налить ему еще чашку кофе и макает в него еще кусок бисквита, густо намазанного медом. Его врач недоумевает, как это Гингольд, поглощая в огромном количестве трудно перевариваемую пищу, остается таким худым.

Гингольд снова ест, пьет и чавкает, машинка Нахума Файнберга стучит, Рут играет на рояле, из соседней комнаты доносится шум перебранки Мелани с горничной, Зигберт, зажав уши пальцами, вполголоса зубрит греческие глагольные формы, канарейка Шальшелес поет, а Гингольд думает.

Отложенное в сторону письмо — от агентства по сбору объявлений Гельгауз и Кo.

Гельгауз и Кo — серьезное учреждение, представляющее крупные, солидные иностранные фирмы, прежде всего германские. Гингольд считал бы напрасной тратой времени всякую попытку завязать деловую связь между «ПН» и Гельгауз и Кo. Тем более удивило его подчеркнуто вежливое предложение агентства: оно с интересом следит за ростом «Парижских новостей» и желало бы вступить с ними в деловые отношения. Не будет ли Гингольд любезен сообщить представителю агентства, когда и где он может посетить его, чтобы установить личный контакт. Гингольд удивлен, что Гельгауз и Кo обращается не в контору «ПН», а лично к нему. Письмо подписано шефом парижского филиала, неким Густавом Лейзегангом.

Гингольд отлично знает, чего стоит объявление в «ПН» и чего оно не стоит. Вероятно, за предложением этого Лейзеганга скрываются не коммерческие, а темные политические махинации. Возможно, что письмо написано по предложению какого-нибудь агента гестапо, намеренного установить наблюдение лично за ним, Гингольдом, или за «ПН». Как бы то ни было, письмо свидетельствует, что во враждебном лагере к «Парижским новостям» относятся серьезно; Гингольду было приятно это свидетельство.

Он был солидным дельцом, и его друзья, да и он сам, удивлялись тому, что он поддался уговорам и согласился финансировать «ПН»: с деловой точки зрения такая газета была чем угодно, но только не доходным предприятием. Даже в лучшем случае доход с газеты не мог находиться ни в какой разумной пропорции к вложенному капиталу, не говоря уже о непомерной трате драгоценного времени и сил господина Гингольда, которому вечно приходилось удерживать легкомысленных, склонных к безрассудствам сотрудников «ПН» от политических крайностей и материальных излишеств. К тому же сам Гингольд, несмотря на свою естественную ненависть к нацистам, не питал ни малейшего интереса к политике. Чего же ради вложил он в это предприятие деньги, время, труд и здоровье?

Сделал он это, памятуя о своем частном счете у бога. Да, Луи Гингольд, этот трезвый, беззастенчивый делец, верил в бога, в своего личного бога. Этот бог восседал где-то в синеве и золоте, исправно вел бухгалтерию и мог стать весьма нелюбезным, если пассив оказывался несоразмерно велик. Он, бог, ниспосылающий на Гингольда всякого рода благословения, ждал, что Гингольд не преминет расплатиться с ним: набожностью, образцовой семейной жизнью, благотворительностью и разными другими делами.

Финансирование «Парижских новостей» проходило в моральной бухгалтерии господина Гингольда под рубрикой «разные другие», то есть богоугодные, дела, и письмо Лейзеганга от агентства Гельгауз и Кo доказывало, что он правильно отнес издание «ПН» в эту рубрику, что он действительно совершил богоугодный поступок, основав эту газету. Бог подал ему знак, что он одобряет финансирование «ПН».

С письмом агентства в руках Гингольд еще раз вспоминает, какой он взял на себя риск, решившись на это финансирование. Владея земельной собственностью в третьей империи, он вынужден был по-прежнему вести дела с нацистами, от них к нему тянулись сотни нитей, он угрожал, торговался, боролся, подкупал, прятался в качестве иностранца за иностранными правительствами, он был сладок, как мед, с нацистскими чиновниками, когда это было уместно, и, где надо было, показывал когти, — коротко говоря, он поддерживал, вынужден был поддерживать многообразные связи с нацистами. Кроме того, его зять Бенедикт Перлес и его дочь Ида еще оставались в Берлине. При таких обстоятельствах требовалось много мужества, благочестия и веры в бога, чтобы финансировать ежедневную газету эмигрантов.