Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

Матушка отвечала, что она хоть и слыхала от тети Глаши об этом, что она ей говорила про духовную, но исполнила ли она это, то есть написана ли у нее духовная, — она этого хорошо не знает.

— Вы спросите ее об этом. Напомните ей об этом, если она, может быть, позабыла.

И еще кто-то из присутствующих стал тоже говорить об этом:

— А то ведь все это воспитание, вся эта обстановка... если, чего боже сохрани, да Глафира Николаевна умрет, не оставив духовной... ей же во вред будет... Так кто же на ней женится: девушка без имени... Да если еще у нее не будет и состояния никакого... Куда же ей деваться? За управляющего какого выходить? Аптекарь какой-нибудь, заседатель, становой женится?..

Все были согласны, что это действительно будет ужасно, если Глафира Николаевна забудет или так почему-нибудь не сделает завещания.

— Она, кажется, боится сделать завещание, — сказал кто-то из сидевших тут, — я с ней заводил как-то однажды речь об этом, и мне тогда же, я помню, показалось так.

От этого разговора перешли на другую тему: кто, в случае кончины тети Глаши, будет ее наследником, если она завещания никакого никому не оставит?

Перебирали и перетолковывали разно, но в конце концов все согласились, что ближайшим наследником у нее какой-то двоюродный племянник, служащий в Москве в каком-то военном ведомстве — комиссариатском или провиантском, человек и без того богатый.

Кто-то даже знал его и сообщил о нем, что он в эту вот войну (тогда только что кончилась Крымская война) нажил огромные деньги.

Но когда зашла речь о том, что это еще слава богу, что он, этот господин, может быть, в случае неоставления Глафирой Николаевной духовного завещания на имя Маши еще и не польстится на наследство, так как и сам богат, — то разговаривавший об этом родственник воскликнул даже:

— О, что вы!.. Нет, это не такой человек. Он и отца и мать родную не пощадит!..

И он начал рассказывать про этого родственника, что он живет в маленькой квартирке, что у него одна только страсть — карты, но он и тут устроился как-то так, что играет всегда очень счастливо.

Он очень известен в Москве, — заключил рассказчик, — у него идет большая игра, настоящий игорный дом.

Рассказчик добавил еще, что у этого господина, при всей его скупости, устраиваются какие-то скандальные и непристойные вечера, на которых, однако ж, бывает вся Москва, и поэтому у него большие связи, с ним трудно что-нибудь сделать.

Но никто из присутствующих но знал его. Они знали, что он существует, знали, как его зовут, но в лицо никто его не знал. Он был мальчиком отвезен в какое-то военное учебное заведение, и с тех пор его никто не видал, так как он сюда не приезжал. Его отец и мать давно умерли, имение их продано было за долги, и он стал совсем отрезанный ломоть для всех.

Все эти рассказы об этом господине, вместе с рассуждениями о Маше, о ее дальнейшей судьбе, о духовном завещании тети Глаши, и проч., и проч., навели на всех такое неприятное чувство, что все расстались, жалея бедную девушку уже заранее, точно это было уж решенное дело, что не она сделается наследницей тети Глаши, а он, этот неприятный, всем неизвестный господин. Я по крайней мере, слушая и смотря на всех, вынес такое заключение, и оно на меня до того подействовало, что я несколько дней только и мог думать, что о Маше и этом чудовище, которое непременно пожрет ее, если тетя Глаша как-то не охранит ее от него.

На другой или на третий день после этого вечера я, оставшись как-то с отцом, спросил его:

— А что, этот господин, родственник тети Глаши, уж старик?

Отец ничего не понял из моего вопроса, с удивлением посмотрел на меня и проговорил:

— Какой родственник?

— Вот который ее имение после ее смерти получит.

Он, вероятно, забыл уже об этом разговоре или сразу не вспомнил, только с еще большим удивлением посмотрел на меня и сказал:

— Что ты такое говоришь? Какой такой родственник?

Я начал объяснять ему, спутался и сконфузился.

— Да откуда ты это взял его?

Я напомнил разговор вечерний.

— A-а!.. Ну, да тебе-то до него какое дело? — наконец догадавшись, сказал отец.

Я опять начал ему что-то объяснять и опять спутался. Но на этот раз я упомянул имя Маши, заметив, какая она бедная будет, что этот господин такой злой и хитрый, словом, повторил то, что тогда слышал.

— Ты заботишься о ней? Тебе жаль ее? — спросил отец.

— Жаль, — сказал я и весь вспыхнул.

— Тебе она очень нравится? — спросил он, и мне показалось, что он уже не смеется надо мною, но рассматривает меня с каким-то любопытством, как новую совсем для него вещь.

И, странно, в этом внимательном и неожиданном любопытстве его, с которым он смотрел на меня, я увидал что-то вроде признания моих прав на мои чувства к Маше, на мою заботу о ней, об ее интересах и проч.

— Не беспокойся об этом, тетя все сделает, — успокаивающе проговорил он.

— А если нет? — уже с облегченным сердцем спросил я, и нисколько не робея этого моего вопроса.

— Нет, сделает все, как следует. Я ей напомню, вот как она приедет.

— А если ты забудешь?

— Ну, тогда ты мне напомни об этом...

Это было первое серьезное поручение, которое я получал в жизни, то есть оно мне было дано не серьезно, конечно, отцом, но я понимал, что оно имеет, по крайней мере для Маши, серьезный смысл, и стал ждать приезда ее с тетей Глашей.

Я дожидался их спокойно, то есть, конечно, только по внешности; внутренне же я сгорал от нетерпения и от сознания представлявшегося мне подвига. Я представлял себе, как они приедут, будут рассказывать, где они были, у кого как их приняли, будут передавать это все с подробностями, с увлечением, а я буду сидеть тут же, слушать и думать: «Как это можно увлекаться такими пустяками, когда есть такое серьезное дело и оно совсем не выяснено?» И вот я улучу минуту, когда я останусь один на один, или — и это еще лучше — с Машей, в присутствии сестры, и вдруг, совершенно неожиданно и серьезно, спрошу Машу: «Вот что, Маша, — скажу я, — ты, конечно, не подумала об этом, но это очень серьезный вопрос: Глафира Николаевна сделала духовное завещание, что передает все тебе, или нет?» Она мне ответит, конечно, что не знает, а я с тем же серьезным видом скажу, что шутить этим нельзя и это надо выяснить. Потом я дам им понять, что я говорил об этом с отцом и он просил меня ему напомнить об этом, как они приедут...

Этот деловой мой вопрос, а равно и серьезный тон, с которым я поведу это дело, должны произвести сильное и благоприятное для меня на них обеих — и на Машу и на сестру — впечатление, которое сразу же поднимет меня в их глазах, и они совсем иначе станут на меня смотреть. Но и не они одни станут на меня так смотреть. Отец уж и теперь задумался, когда я предложил ему этот вопрос о духовной... Меня, конечно, посвятят во все подробности, я буду все знать, буду носителем в некотором роде тайны, так как, конечно, отец, да и все мне скажут, чтобы я об этом не болтал. Какое заблуждение с их стороны: я буду об этом болтать!.. Из них кто-нибудь скорее меня проболтается.

Но главное — и в этом вся суть для меня — я спасу Машу от этого чудовища, ее дальнего родственника, который живет так воровски в Москве и который, как все говорят, в случае смерти тети Глаши не пощадит ее, если не окажется духовного завещания. И всем этим она будет обязана мне, потому что я возбудил вопрос об этом и я же потом настоял на его разрешении. И она будет это знать...

VII

Но дни проходили за днями, а их все не было. Я уже начал терять в своем бездействии терпение. Я обсудил уже до мельчайших подробностей, что и как я буду говорить, в какой даже позе я буду стоять, когда начну об этом разговор е Машей. Придумал даже несколько предлогов отозвать ее, если скоро не представится простого случая нам быть наедине, то есть мне, ей и сестре Соне... А их все нет.

Несколько раз я спрашивал Соню, что она об этом думает, то есть почему они не едут. Но она к этому относилась как-то непростительно равнодушно. Спрашивал гувернантку нашу Анну Карловну, — эта отвечала мне уж совсем безучастно:

— Вероятно, упросили где-нибудь остаться подольше погостить.

— Но ведь все-таки они заедут, когда поедут к себе домой?

— Ведь вы слышали, Глафира Николаевна говорила тогда, что заедет на день, на два.

Анне Карловне было, кажется, неприятно скорей, если бы они скоро приехали, потому что опять могли начаться восхищения их гувернанткой-англичанкой мисс Джонсон, а это уж и тогда, в первый их приезд, много испортило ей крови.

Матушка когда я спросил ее, приедет ли тетя Глаша опять к нам, сказала:

— Да ведь ты слышал, она обещала...

И я опять жил надеждой несколько дней, подбегая каждый раз к окнам, когда кто-нибудь, я слышал, говорил, что едут к нам гости.

Однажды вечером, когда мы сидели все за самоваром на террасе, вдруг вошел отец, только что возвратившийся с поля, с распечатанным письмом в руках и, передавая его матушке, совершенно спокойно, как будто ничего в этом не было особенного, сказал: