Россия: народ и империя, 1552–1917 - Хоскинг Джеффри

Реакция Герцена на Францию характерна для российских интеллегентов, оказавшихся лицом к лицу с реалиями жизни в странах, которые называли «Западом». Его раздражала снисходительная — хотя и благожелательная — манера французских интеллектуалов по отношению к России в целом и к нему в частности. Герцена возмутили высокие каменные стены Прованса, покрытые битым стеклом для защиты частной собственности от посторонних. Это оскорбляло «славянскую душу», контрастировало с открытыми полями его родины, и в декабре 1847 года Герцен писал: «Да здравствует русская деревня! У неё великое будущее!» Что касается буржуазии, предполагаемой носительницы идеала свободы, за которую он поклялся умереть: «Невозможно заменить догму патриотизма, традицию отваги, святыню чести правилами политической экономии… Наследница блестящего дворянства и грубого плебса, буржуазия соединила в себе самые явные недостатки обоих, исчерпав их хорошие качества. Она богата, как grand seigneur[9] и бедна, как лавочник».

Герцен был сыном просвещённой, космополитичной, гуманной российской аристократии, эти его личные черты подтвердились, когда он в июне 1848 года собственными глазами увидел подавление восстания парижских рабочих войсками генерала Кавеньяка, событие, которое окончательно убедило его, что буржуазный идеал свободы — это идеал естественного союзника репрессивного правительства, идеал продажного и эгоистического класса. Избрание президентом Луи Бонапарта показало — республика, основанная на всеобщем избирательном праве, может создать тиранию не менее жестокую, чем монархическая. В ней не осталось места для свободного раскрытия дарований личности, в чём всегда видел свой идеал Герцен.

В этих условиях его мысли — а Герцен всегда склонялся к идеализации того, что не представало взгляду в данный момент — обратились к России, к родине, покинутой им навсегда. Там, полагал Герцен, при всём всемогуществе государства и продажности бюрократии, народа не коснулись их пороки: отчуждённые от власти «люди повинуются, потому что боятся, но они не верят». Они живут, как могут, сохраняя старый образ жизни, основанный на самоуправляющихся общинах и общей собственности. «Община спасла русский народ от монгольского варварства и от имперской цивилизации, от поместного дворянства с его европейским лоском и от немецкой бюрократии. Общинная организация, хотя и сильно потрясённая, выдержала вмешательство государства; она дожила, к счастью, до развития социализма в Европе».

Когда-то Герцен укорял славянофилов за идеализацию общины, в которой ему виделись лишь рабство и узаконенная нищета. Теперь он был готов увидеть её потенциал, пока ещё дремлющий, но, по крайней мере, не испорченный европейской корыстью и готовый развиваться под воздействием европейского социализма. «Возвратиться к деревне, к рабочей артели, к мирскому собранию, к казачеству, но не для того, чтобы заморозить их в безжизненных азиатских кристаллах, но чтобы развить, установить принципы, на которых они основываются, очистить от всей искажающей искусственности… — вот наша миссия».

В конце своего пути Герцен поверил, что Россия — именно в силу своей молодости и неразвитости — способна синтезировать свой опыт с заимствованными на Западе идеями и таким образом создать новые общественные реформы, собственный самобытный социализм, который оживит Европу. Это произойдёт на базе сельской общины, основанной на свободном сотрудничестве равных, и при этом не возникнет нужды ни в частной собственности, ни в правовой системе, ни в полиции, ставших фетишами для западных наций. Для того чтобы подобное сотрудничество стало возможным, крестьянам, на взгляд Герцена, нужны две вещи: «земля и воля». Так появился лозунг первого поколения русских социалистов.

Более глубокий и последовательный мыслитель, чем Бакунин, Герцен первым изложил то, что затем стало ядром русской формы социализма. Но он почти ничего не сказал о средствах, с помощью которых его идеи могли быть воплощены в жизнь. Эта проблема, пожалуй, вызвала у него наибольшую неуверенность. Герцен опасался насильственной революции, которая, как он был уверен, уничтожила бы многое из того, что было дорого в цивилизации России. Герцен всё ещё надеялся, что всё необходимое совершит само самодержавие. Услышав, что Александр II собирается освободить крепостных, Герцен написал статью под заголовком «О, Галиелянин, ты торжествуешь!».

После того как жизнь доказала необоснованность подобных надежд, Герцена отстранили более молодые, более решительные мыслители, не испытывавшие аристократических сомнений. Герцен определил предмет дебатов, но не сумел решить вытекающие из него практические вопросы.

Интеллигенция — это не только теоретики-социалисты. Некоторые интеллигенты, в частности славянофилы, затем панслависты[10], видели другие пути к преодолению разрыва между элитами и массами. Трудно переоценить важную роль кружков в формировании образа русской нации. Именно кружки породили своеобразный русский социализм, из них же вышли крупнейшие русские писатели и реформаторы времён Александра II, а также главные сторонники и проводники русификации. Не будет преувеличением сказать, что они оказали огромное влияние на развитие русской мысли и российское государственное строительство. Но именно социалисты в конце концов оказались в состоянии перекинуть мост к широким массам населения и поднять их на политические действия в 1905 и 1917 годах.

При всех своих успехах кружки страдали от серьёзных недостатков, оставивших неизгладимые следы на их дальнейшем развитии. По терминологии Мирослава Хроха, деятельность кружков представляла стадию «А» развития русского национального движения, период «ученического интереса», излишне затянувшийся из-за условий, в которых он зародился. Взаимодействие интеллигенции и народа состоялось с опозданием, в небольших масштабах и в условиях сильнейшего давления. К тому времени интеллигенция уже сформировалась как коллективное целое, наделённое чертами, осложнившими контакт с народом. Её представители были отмечены самоуверенным гностицизмом, догматическим и бескомпромиссным поклонением очевидным истинам, порочной недооценкой права и собственности, снисходительным отношением к массам, которое парадоксально сочеталось с завышенными требованиями к ним. Основная часть интеллигенции считала себя социалистами и раскололась на два направления, одно из которых (народники) относилось к массам как к этнически замкнутым в себе группам и подчёркивало национальное своеобразие, тогда как другие (марксисты) заняли имперскую и космополитическую позицию, делая упор на интеграцию русских крестьян и рабочих в международные сообщества. Таким образом, социализму тоже было суждено оказаться расколотым между двумя формами русского национального сознания.

Глава 7. Литература как «строитель нации»

«Царь всех русских, он могуч, у него так много штыков, казаков, пушек, и он совершает великий подвиг, держа такое пространство земли политически единым, но он ещё не может говорить. Он огромный немой монстр. Его казаки и пушки превратятся в прах, а голос Данте всё ещё будет слышен. Нация, у которой есть Данте, скреплена сильнее, чем немая Россия», — писал в 1840 году Томас Карлайл об огромной империи, не имеющей национального сознания, и этот мрачный образ преследовал многих мыслящих россиян.

Первое представление о России как о «воображённом сообществе» основывалось на некоей религиозной миссии, изложенной в писаниях, собранных митрополитом Макарием. Церковный раскол XVII века и реформы Петра I заставили забыть об этом, но оно продолжало существовать — хотя и в упрощённой форме — в культурном подсознании, прежде всего сохраняемом староверами. Однако это представление было столь отдалено от культурного мира властей, что никак не могло служить основой национального мифа, тем более в империи, где жили бок о бок так много вероисповеданий и так много национальностей.