Избранное - Самуил Гордон

— Как в нынешние времена можно сказать, кто жив, а кто нет? Я лишь знаю, что они собирались эвакуироваться, хотя вначале реб Эфраим сильно колебался…

— Разве он один колебался? — заступился за Эфраима Бройдо еврей с огненно-красной бородой. — Поначалу я тоже не решался, хотя, как вы знаете, реб Мейер-Залман, я не был владельцем собственного дома. До Эфраима мне было далековато. Все думали. Я знаю… Пойди разберись. Один говорит то, другой — это. А разве все, кто выехал, спасли себе жизнь? Не успеешь, бывало, спустить, как говорится, ногу с телеги, а уже опять катись дальше. Я эвакуировался четыре раза.

— К чему вы все это рассказываете? — ввязалась в разговор молодая женщина с накрашенными щеками, губами и подведенными глазами. — Разве он сам не знает, этот товарищ?

— Знаю, конечно, знаю. Но не в такой мере, как вы. Когда началась война, я жил на Крайнем Севере, а когда меня мобилизовали, то эвакуироваться уже не было необходимости. — И, словно только что вспомнив о том, Симон обратился к служке, который все еще приглядывался к нему своими печально-озабоченными глазами: — Вайсмана вы, случайно, нигде не встречали?

— Какого Вайсмана? В городе я знал нескольких Вайсманов.

— Его звали Исер. Исер Оскарович. Я не знаю, где он работал в последние годы. В мое время он был бухгалтером у Эфраима Герцовича в чулочной артели. — Симону не нужно было смыкать глаз, чтобы тут же вызвать в памяти Исера, увидеть, как он сидит, погруженный в конторские книги, и как то и дело принимается наматывать на палец то одну, то другую прядь густых волос, спадавших до плеч. — Он был старым холостяком, — припомнил из всех его примет Симон еще и эту.

— Я уже догадываюсь, о ком вы спрашиваете, товарищ, — женщина со спящим ребенком на руках подошла к Симону. — Мы вместе эвакуировались. Тогда он уже не был старым холостяком. Когда уходил на войну, оставил жену и ребенка. Они еще в эвакуации. А он, бедняга, погиб. Чудесный был человек. Он имел белый билет, у него не все ладно было с легкими, а он взял и ушел добровольцем.

— Не он один был такой. — Пожилому человеку с медалью на кителе, произнесшему это, не нужно было показывать на себя.

Кто-то из мужчин громко постучал по столу и прокричал:

— Товарищи! Кто станет к алтарю? Сыны господние, пора на вечернюю молитву. У кого сегодня день поминовения?

— А у кого его нет? Нынче, на горе нам, у всех день поминовения. У всех есть по ком говорить кадиш[20]. А вы, молодой человек, — обратился служка к Фрейдину, — разве вам не по кому говорить кадиш, что вы вдруг уходите?

— Я говорил кадиш по своей матери на фронте. С автоматом в руках говорил я по ней кадиш. Будьте здоровы.

— И вам того же.

Но когда Симон был уже у дверей, Мейер-Залман снова остановил его:

— Странная вещь, слышьте-ка! Все никак не могу понять, почему вы мне так знакомы. Все-таки я вас где-то видел. Ну, подскажите же мне.

Симон теперь мог сказать, откуда он так ему знаком. Он вспомнил, что несколько раз видел этого человека у Эфраима. Симон сейчас уже не помнил, было это до или после того, как он стал зятем Бройдо. Напомнить ему? Но если этот служка и впрямь, как выдает себя, чуть ли не родственник Эфраима, то он может сейчас на глазах у всех наговорить ему такого, что он, Симон, не будет знать куда деться.

— Слушайте, я, кажется, вспомнил: вам не случалось в молодые годы ночевать здесь на женских хорах синагоги? Вы очень смахиваете на паренька, которого мой племянник Авремл, царство ему небесное, приводил сюда с биржи.

— Царство ему небесное? — разволновался Симон.

— Нет теперь, на горе нам, жилища, — тяжело вздохнул Мейер-Залман, — где не произносили бы «царство ему небесное». Моего Авремла убили еще в первые дни. Он служил на самой границе.

— Я знал вашего Авремла. Добрый был парень.

— То-то я вижу, что вы мне знакомы. Значит, вы все-таки сбежавший зять Эфраима Бройдо.

— Вы снова меня с кем-то путаете.

— Что значит путаю? Тот паренек ведь стал потом зятем Эфраима Бройдо.

— Но я не тот паренек, о ком вы думаете.

— Нет? Ну пусть нет. У меня забот и поважнее хватает. А тот паренек оказался непорядочным человеком. Бросил жену с ребенком и сбежал. Фе! Гадко!

Как ни старался Симон себя не выдать, а все же не сдержался:

— Это не совсем так, как вы говорите.

— А откуда вы знаете?

— Раз я говорю, то, стало быть, знаю. — И желая полностью отвести от себя подозрение, Симон не стал дожидаться, пока служка начнет допытываться у него, кем он приходится Бройдо, почему разыскивает их, а сообщил о себе сам: — Я играл вместе с бывшим зятем Эфраима Герцовича в драматическом кружке у кустарей.

— Так вот откуда вы мне знакомы.

— Наверное. Я был знаком со всей семьей Эфраима Герцовича — и с Бертой Ионовной, и с Ханеле. Мне очень хотелось бы узнать, где они. Где Ханеле и ее мальчик? Живы ли они?

— Я ведь уже сказал вам, что Эфраим собирался эвакуироваться. Живы ли они — на это, как вы слышали здесь, никто не сможет вам ответить. Ну, ладно, в последнее время не бывает дня, когда ни вернулся бы кто-нибудь из эвакуации, и есть ли им где остановиться, нет ли, так или иначе, а все приходят сюда повидаться. Так я у них поспрашиваю. Может быть, кто-то видел в эвакуации Бройдо или слышал о них. Если что-нибудь узнаю, то дам вам знать. Оставьте свой адрес.

— Дело в том, что я еще и сам не знаю, где поселюсь. На всякий случай оставлю вам свой прежний адрес. Хотя знаете что… Если у вас появится для меня хоть что-нибудь, сообщите о том женщине, которая живет наверху в доме Бройдо. У нее будет мой новый адрес, и она мне передаст. Все-таки это почти чудо. Везде и всюду руины на руинах, а дом Эфраима стоит целехонький.

— На все надо иметь везение. От моего дома даже камня не осталось. Ну что из того? Пусть было бы наоборот. Пусть бы Эфраим вернулся, а дома своего не нашел. Так вы говорите, что какое-то время жили тут у нас в городе? — неожиданно для Симона Мейер-Залман вернулся к прежнему разговору.

— Да, это было давным-давно.

— А сейчас где вы живете?

— Пока нигде. Куда пошлют, туда и поеду. Я ведь демобилизовался еще не подчистую. — Симон не мог понять, почему тот снова так приглядывается к нему. Не иначе как Мейер-Залман все-таки подозревает, что он бывший зять Эфраима, оказавшийся весьма недостойным человеком. И Симону снова пришлось с осторожностью выбирать слова.

— А до войны где вы жили? — не переставал допытываться Мейер-Залман у Симона.

— Далеко. Очень далеко. Аж на Крайнем Севере.

— Где вечная темнота?

— Ну и что! — вмешался, подойдя, в их разговор еврей с огненно-красной бородой. — Ну и что? Поселился б я там до войны, то не изведал бы столько горя и семья не погибла бы.

— Человек, когда горя хлебнет, задним умом крепок.

— Умными головами, реб Мейер-Залман, оказались те евреи, кто в свое время поселился в таких дальних краях, как, скажем, Биробиджан.

— А кто вам не давал быть умной головой? Биробиджан звал к себе всех, ни перед кем не закрывал ворота.

— О чем говорить. Что было, то сплыло. Теперь надо думать о завтрашнем дне. Мудро поступит тот, кто и сейчас поселится в Биробиджане.

— Кто вам мешает быть мудрым? Почему вы вернулись из эвакуации сюда, раз считаете, что евреи должны селиться в дальних краях?

— Благословен ты, господи, — громко запел кто-то из молящихся у алтаря. — Прощающий нам грехи наши…

Симон постоял недолго, прислушиваясь к вечерней молитве, и с тяжелым сердцем, наболевшим и истосковавшимся, покинул разрушенную солдатскую синагогу с раскладушками у мокрой заплесневелой стены, с опустевшим ковчегом Завета, с которого сорваны створки и бархатная завеса.

10

То ли оттого, что луна скрылась за набежавшей тучей и темно было идти, то ли потому, что отсюда дорога вела уже прямо к открытому двору, без ворот, а Фрейдин не вполне был уверен, пойдет ли он туда, но, добравшись до угла улицы, остановился, пораженный одной мыслью: как это, поднявшись сегодня утром в мезонин, не понял, что не сможет там ночевать, и сколько бы ни прятал лицо в подушку, Ханеле с Даниельчиком все время будут стоять у него перед глазами.

Никто здесь пока не убедил его в том, что Эфраим Бройдо с семьей эвакуировался, что из этого самого дома, куда направляется на ночлег, их не отвели к ямам, как и остальных евреев города. Не пообещай он Таисии, что придет ночевать, то повернул бы отсюда назад в синагогу, там, наверное, нашлось бы для него местечко, где он смог бы кое-как перебиться одну ночь. Но, в сущности, виноват он сам. За целый день, что бродил по городу, у него, кажется, было достаточно времени договориться с кем-нибудь, у кого он мог бы пожить те несколько дней, что, по всей видимости, тут задержится; в бывшем кинотеатре «Палас», превращенном временно в гостиницу, не было ни одной свободной койки даже в коридоре. Куда ж теперь податься? Уже поздний вечер. И все же, было бы у него с кем передать Таисии, чтобы не ждала, он вернулся бы в синагогу. И, словно надеясь, что ему тут кто-нибудь попадется, Симон пустился дальше, едва только луна снова ярко осветила улицу.