Бабуин мадам Блаватской - Питер Вашингтон

Сначала Хульме относилась к Гурджиеву только как к другу Джейн Хип. В конце 1935 г. Хип переехала в Лондон, попрощавшись с Кэтрин Хульме на парижском вокзале зловещими и напыщенными словами: "Мы в этом методе, как Люцифер, падаем с механических небес, на которых живем"[316]. Именно тогда Хульме осмелилась подойти к Гурджиеву и попросила принять ее в ученицы. Тот согласился, и Хульме собрала маленькую группу для Работы, куда вошла и англичанка мисс Гордон, бывшая обитательница Приере. Они назвали себя "Веревкой", потому что работали в связке, как путешественники Домаля, совершившие опасное восхождение на гору. Наказы они получали в "Кафе де ла Пэ", в крошечной квартире Гурджиева на Рю-Лаби, где он готовил изысканные блюда, и везде, где им приходилось встречаться. Они молча ели, прерываясь, чтобы выслушать тосты и замечания Гурджиева. Иногда Хульме казалось, что они представляют собой общие места, если не откровенные банальности. Но, поразмыслив, она всегда открывала в них глубину. Она была возмущена, когда Ром Ландау в книге "Бог есть мое приключение" представил Учителя каким-то Распутиным.

По мнению Маргарет Андерсон, основания теологии Гурджиева мало отличались от теологии Блаватской. В "Неизвестном Гурджиеве" Андерсон пишет о его герметической "науке", иногда ее называют "сверхнаукой", которая и была "знанием древности"[317]. Она цитирует Элифаса Леви, предполагавшего существование "великой тайны… науки и силы… единой души, универсальной и непреходящей доктрины", и приводит мнение Гурджиева о том, что "все великие общие религии… основаны на одних и тех же истинах". То, что в некоторых вопросах ее Учитель стоял на особых позициях, она считает результатом его истинной связи с тайной оккультной традицией, сохранявшейся в братстве монастыря Сармунг, описанном во "Встречах с замечательными людьми".

Думается, что тот значительный эффект, который Гурджиев вызвал в Андерсон, состоял в том, что он заполнил сжигающую пустоту ее жизни непередаваемым чувством смысла и значения. Ей казалось, что есть нечто таинственное даже в том, как он после обеда наигрывал печальные восточные мелодии на своем аккордеоне, что превосходило, по ее мнению, все на свете интеллектуальные рассуждения.

Гурджиев безжалостно играл со всей группой, не церемонясь ни наедине, ни в обществе; он давал им животные клички: одна из них стала Канарейкой, другая Сардиной, а Хульме он назвал Крокодилом. Клички символически передавали характер и недостатки человека. Каждая из женщин должна была публично проанализировать свои недостатки и безжалостно рассмотреть свои слабости и рассказать о них. Как обычно, духовные наставления постоянно перемежались собственными заботами Учителя, и вскоре новые ученицы оказались в курсе всех подробностей его повседневной жизни. Иногда Гурджиев учил необходимости сознательного страдания, самонаблюдения и законам трех и семи на конкретных примерах, а иногда подкреплял свои теории тем, что заставлял их покупать ему новый автомобиль.

Но самое большое впечатление производит не доктрина и не экзотика, а психологическая проницательность и указание Гурджиева действовать без раздумий. Он дал им свое обычное задание: они должны были научиться меньше Знать и больше Быть. Хульме поражала его способность распознавать глубоко скрытые свойства натуры человека, знать их лучше, чем сами эти люди, понимать, в чем состоят их проблемы и каковы пути их разрешения. Однако, если принять во внимание невротический характер большинства его учеников многие из них пережили серьезные кризисы в предыдущее десятилетие, предписание не задумываться о своих действиях было таким же целесообразным, как и в отношении лихорадочно возбужденной русской интеллигенции двадцатью годами раньше.

К весне 1936 г. встречи проводились почти каждый день, обычно у Гурджиева на Рю-Лаби[318]. Хотя там появлялись и другие ученики, присоединившаяся к ним во время своих поездок в Париж подруга Хульме Венди недоумевала, почему их так мало. Ее недоумение только усилилось при виде ящика на кухонном столе, куда каждый клал мзду, которую мог себе позволить. Хотя где-то на заднем плане и могли происходить какие-нибудь темные дела, но об этом никогда не говорили, и Гурджиев постоянно нуждался в деньгах. Летом он неожиданно распустил учеников на три месяца, до осени. Что он делал эти три месяца, неизвестно. Женщины были расстроены. Находясь в Америке, Кэтрин Хульме и Венди ждали и не могли дождаться возвращения к Учителю, что он, разумеется, предвидел. Привязав их к себе своим обычным способом — немного поощряя, разыгрывая, задирая, внушая и убеждая, то хваля, то ругая, он добился того, что они оставили прежний образ жизни и привыкли к новому.

Основным событием года было Рождество, которое Гурджиев праздновал с соответствующими церемониями. Для праздника 1936 г. он велел членам "Веревки" заполнить сорок коробок конфетами, банкнотами и разными мелкими сувенирами. Эти подарки предназначались его родным, ученикам и тем эмигрантам, кому он был вроде отца. Подарки упаковывались в маленькой гостиной на улице Лаби под руководством самого Гурджиева. К тому времени как женщины закончили эту работу, в квартире собралось более сорока человек и все приступили к праздничному угощению, после чего хозяин сыграл им на аккордеоне. Приготовленные подарки были розданы во время другой продуманной церемонии, затянувшейся далеко за полночь. Ритуал даже ненадолго прервался, когда племянница Гурджиева самовольно осмелилась пожелать ему доброго здоровья, а ее дядя набросился на нее, требуя объяснить, что она имела в виду. Когда эти гости ушли, по рассказу служанки, прибыли другие — иждивенцы господина Гурджиева, дабы получить от его щедрот. Такие праздники вносили разнообразие в жизнь Гурджиева.

Рождество на улице Лаби как бы суммирует смысл, которым Гурджиев наполнял и жизнь своих учеников: обращение к личности, конкретность действий, загадочность, щедрость, опасность и магия. Оно также проясняет сложную дилемму, с которой сталкивались его ученики и которую Кэтрин Хульме решала на собственном опыте. Учитель был настолько импульсивен, что все менял вокруг себя, создавая целый мир, в котором начинали жить его последователи, чувствовавшие себя несчастными вдали от него. Весь остальной мир, другие люди, прошлое, обыденная жизнь делались как бы нереальными, а жизнь с Гурджиевым казалась пропитанной визионерской остротой и подлинностью. Однако именно жизнь в группе часто казалась Хульме "нереальной" из-за своей удаленности от мира, в который она рано или поздно должна была вернуться.

Сознательно или нет, но Гурджиев делал своих учеников зависимыми от себя, вовлекая их в свой образ жизни. Презирая их за эту зависимость, он требовал в то же время у них абсолютной преданности. Таким образом, он был одновременно и освобождающим Учителем и властным отцом, богом-творцом и дьяволом-разрушителем. В учениках это порождало непереносимые конфликты под их давлением все, кроме самых сильных, со временем теряли силы, особенно после удаления от того, что Хульме называет магнитным полем Гурджиева. И когда это случалось, последствия иногда были очень тяжелыми. Венди покинула Работу после серьезной болезни в Америке, и Кэтрин Хульме вернулась в Париж в 1938 г. одна. Учитель полностью вычеркнул все воспоминания о своей бывшей почитательнице. Обсудив однажды этот вопрос с Хульме, Учитель сказал: "И о ней мы больше не будем говорить"[319]. Хульме разрывалась между преданностью Учителю и непониманием его жестокости, но, несмотря на все переживания, не сомневаясь, предпочла Учителя бывшей подруге. В 1939 г. она уехала из Парижа, а потом от Учителя ее отделили война и Атлантический океан — тогда она почувствовала себя так, словно ее гнали из рая.

Глава 16

ГРЕШНИКИ

Человеком, о котором Гурджиев в эти годы предпочитал "не говорить", был конечно же Успенский. Он тоже был лишен благословения и изгнан из рая, которого он был удостоен лицезреть в 1915 г.[320]. Во всех других отношениях он преуспел в период между войнами, число его английских последователей росло, но росло и уныние. Основывались группы, покупались дома, читались лекции, но все это было одно и то же. Существовало затруднение с формулировкой Системы: что можно еще делать, как не повторять? И хотя он процветал и, можно даже сказать, жил в роскоши, в жизни его отсутствовал тот важный элемент, который мог бы ему дать Гурджиев: опасность.

Успенский к тому же не любил англичан. Действительно, в них, казалось, воплотились все его проблемы. Разумеется, он наслаждался легкостью и регулярностью жизненного распорядка после всех невзгод в России и Турции, но он находил, что комфорт и отсутствие интеллектуальной любознательности подавляют. В одной из книг Успенский пишет, что смысл жизни состоит в поисках этого смысла, а не в самом смысле. Для него же поиски были закончены. Он отреагировал тем, что принял английское безразличие и оживлял монотонное течение жизни спиртным.