Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон

Положение Машки после этого противостояния, напротив, заметно улучшилось. Воевода ее родного города предоставил суду бумаги, из которых следовало, что она – не холопка Семена и никогда ею не была. Оказалось, что Машка – свободная женщина, ее покойный муж (к этому моменту она уже овдовела) и тесть служили пушкарями в царской армии и являлись мелкими независимыми землевладельцами. Во время содержания под стражей она родила от Семена ребенка – девочку. Саму Машку, ее сына и, вероятно, новорожденную, вместе с остальными подозреваемыми по делу выпустили – правда на поруки, для гарантии хорошего поведения с их стороны, – освободили от обвинений и восстановили в законном статусе[420].

Семен Фролов был далеко не единственным человеком, обладавшим относительно высоким положением и могуществом, чьи обвинения в колдовстве, предъявленные другим, были отвергнуты как несерьезные и лживые, а действия сочтены возмутительными. Такую же картину мы видим и в других случаях: хозяева, судя по всему, поняли, что перешли черту и проецировали чувство собственной незащищенности на своих жертв, а затем исчезли, предпочитая не иметь дела с правосудием[421]. В России отказ предстать перед судом считался признанием собственной вины. Возьмем, например, два взаимных иска о защите чести и достоинства: супружеская пара обвинила одного из местных приказных в изнасиловании, детоубийстве и взяточничестве, а также в «ереси» и «хранении черных книг», тот подал иск против них. Однако муж, не желая появляться в суде, «убежал и просрочился и тем дело и кончилось». Точно так же и жена, «ведая в том вину свою на очную ставку не пошла и пересрочила до трех сроков а в срочных де письмах написано: буде он Стенка или она Маврутка в том деле на очную ставку в срочное число не станет, и тот в том деле без очной ставки виноват»[422]. Презумпция вины, которую влек за собой отказ показаться перед судьями, заставляет предполагать, что недоверие к суду и бегство хозяев-насильников было признанием вины или по крайней мере говорило о нечистой совести.

Итак, жертвы порой добивались благоприятного для себя решения суда. Этот факт напоминает нам о том, что показания всегда являлись в какой-то мере частью стратегии защиты и соответствовали сценариям, принятым в обществе. Одни нарративные стратегии работали лучше других применительно к определенным группам населения. Рассказы об ужасающих злоупотреблениях и случаях насилия, как и утверждения обвиняемых относительно того, что их волшебство было призвано исцелять, а не вредить, представляли собой эффективные средства защиты как для мужчин, так и для женщин. Другие реабилитирующие факторы были характерны в большей степени для мужчин или, наоборот, для женщин. Мужчины чаще взывали к милосердию на том основании, что их манипуляции с заговорами, кореньями или травами были ненамеренными, что они действовали «немысля» – по молодости, или по глупости, или будучи пьяными[423]. Описанная же в этой главе стратегия защиты была свойственна именно женщинам, уверявшим, что они практиковали магию без дурных намерений, желая лишь избавиться от побоев хозяина или мужа. Есть много свидетельств тому, что и мужчины видели в магии полезное средство добиться милостей от знатных и могущественных – многие сборники содержат заговоры на то, «чтоб князь и княгиня любили тебя», «чтоб государь до тебя был добр», «чтоб отымать царев гнев». Но лишь очень немногие из мужчин, обвиненных в колдовстве, говорили в свою защиту, что они использовали магию для смягчения насилия, проявляемого по отношению к ним. Давление на жалость применяли как мужчины, так и женщины, но первые ссылались на бедность, нищету, болезнь, молодость или, напротив, старость, взывали к состраданию в целом, но не утверждали, что обращались к заговорам, дабы избежать жестокого обращения со стороны вышестоящих. Это различие объясняет, почему в центре большинства эпизодов, рассматриваемых в этой (и в следующей) главе, оказались женщины. Хотя мужчины, конечно, и были частью этой же системы, державшейся на подчинении и моральных ожиданиях, они не делились с судом своими историями. Попытки добиться от хозяина ласкового обращения не входили в защитную стратегию мужчин, хотя, как мы видели, последние охотно собирали заговоры на доброту и милость вышестоящих. В этой конкретной ситуации у нас, к счастью, имеется доказательство – сохранившиеся заговоры: из них видно, что отсутствие такой линии защиты не доказывает их отсутствия в мужских магических практиках. Поэтому мы должны подходить к анализу дошедших до нас источников с известной долей смирения. Как видно, судебные записи содержат специфические рассказы свидетелей, принадлежавших к той или иной социальной группе, и эти повествования являлись частью стратегии защиты на суде.

Из документов не вполне ясно, кто из противников говорил правду. Вполне возможно, что правду говорили – так, как они понимали ее – обе стороны, или что ее не говорил никто. Язык челобитных с его устойчивыми формулами, бедность и унижение, постоянно сквозящие во всех контактах людей с властями и вышестоящими, стандартный характер обвинений, предъявляемых хозяевами, и контробвинений со стороны предполагаемых колдунов – все это заставляет думать, что и обвинители, и обвиняемые при выработке своих стратегий брали за основу готовые культурные сценарии [Smail 2003][424]. Но это обстоятельство нисколько не колеблет довода о том, что принципы моральной иерархии широко признавались и служили – явно и неявно – руководством для надлежащего осуществления власти, а также границами эксплуатации в основанном на неравенстве обществе. Жизнь очень часто определяется ожиданиям, и культурные сценарии предопределяют не только признания, но и поведение людей. Заявить о статусе жертвы могли обе стороны. Каждый обвинитель прибегал к сильным риторическим средствам выражения, подчеркивая свой статус жертвы при выдвижении обвинений против слуг, и каждый из ответчиков, почти независимо от места и эпохи, понимал, как облечь свои страдания в готовые формулы, если он хочет добиться оправдания. И хозяева, и приказные люди, заседавшие в судах, руководствовались теми же моральными предписаниями, что и крепостные или холопы в своей защите.

В своем исследовании, посвященном колдовству XVIII века, Е. Б. Смилянская подчеркивает: «Цель заговора “ко власти” <…> инверсия ролей властвующего и подвластного и, в конечном итоге, утрата властью своей сущности – властной силы, способности к действию и противодействию» [Смилянская 2003: 144]. И далее: «Онемение, дрожание, страх или умиление, просветление, радость власть имущих пред имяреком, гиперболизированные в заговорной формуле – это чувства, которые должен был испытывать сам субъект при столкновении с судом, властителями гражданскими и церковными, подданный перед императором или крепостной перед помещиком, но не наоборот» [Смилянская 2003: 144–145][425]. Побуждения, стоявшие