Жаклин - Китти Келли

«Я предложил ей Малера, и она решила, что этот композитор идеально подойдет для такого случая», — вспоминает Леонард Бернстайн.

«Этель хочет, — сказала Джекки Бернстайну, — чтобы монахини из школы, где она когда-то училась, спели некоторые песни, которые она помнит с детства».

Бернстайн сказал, что женщинам запрещается петь в соборе св. Патрика. Джекки оставалась непоколебимой. «Скажите им, что Этель хочет этого. Она также хочет, чтобы был исполнен «Военно-морской гимн»… Вы знаете, эти вещи успокоят ее».

Этель настаивала на том, чтобы Энди Уильямсу позволили спеть «Боевой гимн республики» — одну из самых любимых песен Бобби. Леонард Бернстайн протестовал, говоря, что это дурной вкус.

«Согласно нашей вере смерть есть начало вечной жизни, а не ее конец, — сказала Этель. — Я хочу, чтобы месса стала радостным событием».

Джекки, которая во всем поддерживала Этель, посетила кардинала Спеллмана, настаивая, чтобы он сделал так, как этого хочет Этель, невзирая на церковные традиции. В конце концов, кардинал сдался. Во время похорон особый акцент был сделан на Воскресении и Вечной жизни. Месса читалась на английском языке, а священники были не в черных, а в лиловых одеяниях. Дети семьи Кеннеди были одеты в белое. Тедди, последний сын семьи Кеннеди, срывающимся голосом произнес прощальное слово о брате, характеризуя его как доброго и честного человека, который знал природу зла и хотел исправить его, видел страдания и хотел смягчить их, ненавидел войну и хотел остановить ее. Энди Уильямс начал петь без всякого сопровождения «Боевой гимн республики», находясь на хорах. Этот одинокий голос, раздавшийся в гулких стенах собора, растрогал присутствующих до слез. Пение произвело впечатление даже на Леонарда Бернстайна.

Позднее тело Роберта Кеннеди было доставлено на поезде из Нью-Йорка в Вашингтон, чтобы быть похороненным на Арлингтонском кладбище рядом с братом. Похоронная процессия, состоящая из школьных друзей Бобби, его политических соратников и членов семьи восемь часов двигалась по городу. Люди стояли по краям улиц, чтобы попрощаться с покойным.

Этель старалась утешать присутствующих. «Из всех нас у нее было право на скорбь, — вспоминает Пит Хэмилл. — Но ее больше беспокоила наша скорбь, чем ее собственная. Удивительно! Она сильная женщина. Жаклин была непроницаема. Они не походили одна на другую».

Фактически Джекки не могла выйти из шока. Страдая после убийства Бобби, она внезапно ощутила свое полное одиночество и незащищенность в этом мире. Бобби, который морально поддерживал ее, был убит, ее свекор не мог даже принимать пищу самостоятельно. Теперь уже никто не мог защитить ее. Ей не к кому было обратиться за поддержкой и помощью.

«Джекки сильно страдала после смерти Бобби, — говорят помощники Кеннеди. — Однажды она впала в истерику и стала кричать, что ненавидит эту страну и презирает Америку, не хочет, чтобы ее дети жили здесь, потому что они тоже могут стать жертвами убийц. Она хотела уехать из страны. Она, как и вся семья, постоянно испытывала страх. Тедди по два часа каждый вечер беседовал по телефону со своими племянницами и племянниками, стараясь заверить их, что на него не будет совершено покушение. Он говорил, что утром предстанет перед ними целым и невредимым. Все дети перенесли тяжелую психологическую травму и нуждались в консультации психиатра. Для всех это явилось тяжелым испытанием. Мы не знали, как нам пережить это. Некоторые из нас напились и плакали не переставая».

После похорон Джекки позвонила Аристотелю Онассису и попросила его прибыть с дочерью в Хаммерсмит, чтобы вместе провести уик-энд.

«Я хорошо помню тот уик-энд, — говорит Жами Очинклосс. — Это было ужасно. Мы все находились в состоянии шока после смерти Бобби. Джекки позвонила маме и спросила, может ли она привезти с собой гостя. Мать спросила, кто это.

«Аристотель Онассис», — отвечала Джекки.

«О нет, Джекки. Не может быть. Ты, наверное, шутишь».

«Мать чуть не сошла с ума, — вспоминает Жами. — С ней просто случился нервный срыв. Она не могла поверить в это. Когда прибыл Онассис, мать очень плохо обошлась с ним. Основанием для этого послужили события, происшедшие пару лет назад, когда мама находилась в Лондоне и хотела встретиться с Ли. Ей сказали, что Ли, которая в то время еще была замужем за Стасом, находится в номере Онассиса в одном из отелей. Мама отправилась туда и долго стучала в дверь, но ей так никто и не открыл. Она барабанила и орала, а потом заметила, что дверь не заперта.

Мама из тех людей, которые читают письма других людей и входят в комнаты без разрешения. Однажды я сказал ей, что если она еще раз вскроет конверт, адресованный мне, то я подам на нее в суд.

Ладно, дверь была не заперта, и мама вошла в номер, где за письменным столом времен Наполеона сидел в шелковом халате и темных очках сам Аристотель Онассис. Он положил ноги на стол и разговаривал с кем-то по телефону.

Мать посмотрела на него и закричала: «Где моя дочь?»

Онассис поднял на нее глаза. Он был очень удивлен, увидев эту взволнованную женщину в своем номере. «Простите, мэм, но кто ваша дочь?»

«Моя дочь — княгиня Радзивилл», — вскричала мама.

«О, понятно, — сказал Онассис. — Она вышла отсюда полчаса назад».

Онассис продолжил свой прерванный телефонный разговор, а мама выскочила из номера, даже не извинившись, не поблагодарив его и не сказав до свидания. Естественно, она предположила самое худшее. Она знала, что Онассис любит титулованных особ, а Ли обожает богатых господ, и поэтому была очень озабочена сложившейся ситуацией. После этого она уже не могла ладить с этим человеком и относилась к нему с презрением».

Джейнет Очинклосс возмутило то, что ее дочь в своем горе обратилась за поддержкой к Онассису, но она и не подозревала, что Джекки вскоре станет женой шестидесятидвухлетнего грека. Тот уик-энд в Ньюпорте прошел в атмосфере принужденной любезности.

«Аристотель был простым человеком, но по-своему весьма замечательным, — вспоминает Жами. — Мне он очень нравился. Он любил Шопена и мелодичные песни. Но Кристина была просто невыносима. Джекки вела себя идеально и пыталась изо всех сил подружиться с ней, но у девочки был очень трудный характер. Она была привязана к отцу и не хотела ни с кем разговаривать. А если и говорила с кем, то постоянно унижала американцев, утверждая, что они слишком много пьют и очень скучные.

Я должен был сопровождать ее повсюду, и ей было чрезвычайно трудно угодить. Практически невозможно. Она хотела идти то сюда, то туда, но, сказав о том, что она хочет сделать и посмотреть, тотчас замыкалась и уходила в себя. Я был просто рад, когда она, наконец, уехала от нас».