Избранная проза - Людмил Стоянов

Вдруг Тошина мать дернула бабку Мерджанку за рукав и решительно сказала:

— Я еду в город. Сейчас же запрягаю. Нечего попусту терять время. По крайней мере, хоть одежду ему отвезу и еды какой-нибудь. Бойка, поедем со мной? — обернулась она к моей матери, которая едва дышала от усталости.

Стоявшая как статуя немного поодаль, с маленьким Асенчо на руках, моя мать посмотрела на нее и испуганно проронила:

— Боже мой, что делается… Куда же я потащусь с ребятами? А если ты поедешь, тетя Йовка, передай Богдану хотя бы одеяла. Ведь он болен…

На мою просьбу поехать вместе с тетей Йовкой она не обратила никакого внимания. Поразмыслив однако, она решила, что кому-то надо разузнать, как обстоит дело с отцом, и, погладив меня по голове, сказала:

— Хорошо, Милко! Раз ты с тетей Йовкой, мне не страшно.

— Ну!.. — вмешалась тетя Йовка. — Чего тебе бояться! Я их проучу, этих торгашей…

Послеобеденное сентябрьское солнце сильно припекало, когда обе женщины медленно двинулись по домам.

Извилистая проселочная дорога петляет между вербами и старыми дуплистыми вязами. По высоким веткам перепархивают дятлы, в пыли купаются жаворонки. Реки, которые раньше пересекали равнины, теперь пересохли. В воздухе трепещет красная мелкая пыль. Не шелохнется ни один лист.

Никто из сельских начальников не видел и не знал, что мы выехали из села. Сестра тети Йовки была замужем в городе, у ней мы и хотели остановиться. Солнце стояло прямо у нас над головами, — под навесом телеги было душно. Придорожная трава вся выгорела, кукуруза пожелтела, виноградники высохли… Обе женщины смотрели на сожженное солнцем поле, качали головами и молчали. Бабка Мерджанка цыкала языком и повторяла:

— Боже, боже, сколько люди мучились, пот проливали, и все напрасно…

Я радовался, что увижу Тошо, Христоско и других своих приятелей. Они ничего не знают, сидят себе над учебниками и зубрят… Как обрадуется Тошо!

Проезжаем Избеглий. Это село в точности похоже на наше: низкие дома с большими дворами, беспорядочно разбросанные, сухие разрушенные плетни, высокие ворота, в которые может въехать телега, нагруженная доверху сеном или снопами. Крупные косматые собаки широко позевывают и лениво лают.

Не видно ни одной живой души. Люди ушли с головой в работу. И я думаю: и на запад, и на восток, и на юг, туда вниз — такие же села, похожие одно на другое, как две капли воды, также сожженные засухой. И на них неожиданно налетает кавалерийский эскадрон, располагается на площади и начинает ловить людей, как ловят хорьков или волков, в то время как пулеметы стоят, нацеленные на толпу…

Тетя Йовка и бабка Мерджанка молчат. Воронок, прядая ушами, бодро шагает вперед. Выезжаем из другого конца села. Широкое голое место, окруженное высокими ивами. Стадо гусей важно идет вдоль реки.

Под сенью ив остановилось несколько телег и бричек. Распряженные кони жуют сено.

Густой мужской голос окликает:

— Сюда, к нам!

Говорит что-то еще, но что, мы не расслышали.

Тетя Йовка сворачивает лошадь с дороги и останавливается около других телег.

— Добрый день, — кричит бабка Мерджанка. — В чем дело, люди?

— В город едете? — спрашивает тот же густой голос.

— В город. Почему спрашиваешь?

— Потому что запрещено. Там в Текии, — человек мотнул головой, — стерегут конные патрули, возвращают все подводы.

— Почему?

— Больно ты любопытная.

— А не из тех ли они разбойников, которые шастают по селам и арестовывают людей?

— Ага!

Обладатель густого голоса — высокий черноволосый человек — обошел телегу и поздоровался с бабкой Мерджанкой.

— Как поживаешь, сватья? — сказал он.

— Георгий! — обрадовалась бабка Мерджанка. — Смотри как вырос!

В соседней телеге поднялась худощавая женщина с платком, спустившимся на шею.

— Не дают с мужьями повидаться… Угнали их, как скот, а теперь — нельзя, говорят, нечего вам делать в городе, власти и без вас обойдутся…

Женщина говорит быстро, как будто с кем-то бранится.

— И ваших угнали? — спрашивает тетя Йовка, завязывая свой красный платок.

— Угнали.

— За что?

— Ни за что ни про что… Будто бы подстрекали народ бунтовать против десятинного налога. Да пропади они пропадом с этим налогом… — продолжала проклинать женщина.

В других телегах тоже поднялись женщины и мужчины посмотреть, кто подъехал.

— Из вашего села сколько человек увезли? — спрашивает сердитая женщина.

— Троих, — отвечает бабка Мерджанка.

— Из нашего одиннадцать, — гремит густой мужской голос.

Высокий мужчина в шароварах, в домотканом пиджаке, в шапке, сдвинутой на затылок, небритый, вытирает грязным платком потный лоб и бормочет:

— Дурацкая история. Одиннадцать человек… И брата моего угнали… Радославовские[51] порядки. Говорят, что сегодня еще подъедут люди из Катуницы, из Арапова и других сел. Когда нас будет больше, они хочешь не хочешь нас пропустят.

Он говорит не торопясь, размеренно. В голосе у него нет злости, как у человека, который привык к таким порядкам. Только зачем у него отнимают время и гоняют его попусту взад-вперед?

Подъехала еще одна телега с двумя женщинами и мужчиной. Из Конуша. Они рассказывают — из этого села угнали девять человек. Драка, вопли… Женщины и дети плакали. Члены общинного совета призвали сельскую полицию, посадили арестованных на две телеги — и в город… Не дали им взять с собой ни одежды, ни еды.

— А думаешь, наши взяли? — со злостью говорит тетя Йовка. — Если мы им не привезем, от голода подохнут…

Прибывают новые и новые подводы. Поляна заполнилась телегами, как во время престольного праздника у монастыря. Солнце спускается в серебряную мглу на западе, тонет в красноватой пыли, алые снопы солнечных лучей освещают всю фракийскую равнину.

— Теперь ни вперед, ни назад, — говорит высокий мужчина.

Остается одно — здесь заночевать.

Падучая звезда прорезала небо и погасла.

Ночные звуки в поле не замолкают ни на миг. Свистит ветер в листве верб. Шуршит сухая кукуруза. С телег едва доносятся тихие приглушенные доверительные голоса людей, которым тревога не дает уснуть.

Мои собственные тревоги отошли на задний план. Что будет со мной, с моим учением — теперь неважно. Теперь я спрашивал себя: что станет с моим отцом? Ведь высокий толстый офицер говорил так твердо, решительно… А если отца посадят в тюрьму? Мне надо как можно скорее найти себе работу.

Тетя Йовка и бабка Мерджанка строили планы, вспоминали и Тошо и Христоско, но я их не слушал. Я смотрел на звезды и удивлялся, что их так много, у самых крупных был особенный блеск. Большая Медведица, Плеяды — я уже знал, какие они… Искал их глазами, но не сразу мог их найти. Ведь звезд так много — без конца и краю… Луна склонилась к соседним вязам. Я заснул тревожным мучительным сном и сквозь сон слышал отдаленный собачий лай.

Меня разбудило фырканье лошади. Сено в телеге было мокрым от ночной росы. Одеяло тоже отсырело. Тетя Йовка спала с другого края телеги. На ее здоровом смуглом лице лежала тень глубокой заботы. Бабка Мерджанка ночевала на другой повозке, вместе с внучкой своей сестры. Высокий мужчина с ровным густым голосом постелил себе сена на земле возле телеги.

Люди просыпались один за другим, сонные, молчаливые, недовольные.

Снопы солнечных лучей с востока уже начали шарить и перебегать от поляны к поляне, облизывать стерню, когда на дороге появились новые повозки. Прибывали и люди из более далеких сел, одни на лошадях, другие пешком. Все спешили доставить своим близким одежду, одеяла, еду и что-нибудь узнать об арестованных.

Возмущение сменилось деловым настроением. Раз уж беда нагрянула, надо было думать о том, как ее ослабить, смягчить.

Люди собирались группами и тихо беседовали. В одном селе, действительно, были убиты два жандарма, которые вместе со сборщиком налогов отобрали у бедной семьи домашний скарб — квашни, одеяла, ведра… Все это очутилось у живодера-трактирщика. В окно его трактира полетел камень, и жандармы бросились бить всех без разбора… Тогда вмешались мужчины, и тут произошло такое, что не опишешь. Эти люди сожалели о происшедшем, но не считали себя виновными, так как были спровоцированы.

Да и сама история с этими двумя жандармами не имела ничего общего с законом о десятинном налоге. Однако она была использована для проведения массовых арестов, как сообщил высокий белокурый парень, который при этом назвал закон о десятинном налоге «турецкой дикостью», а лиц, стоящих у власти, новыми башибузуками.