Сахалин - Влас Михайлович Дорошевич

Добились того, что каторга перестала мне верить: убедили их, будто я прошения нарочно составляю не так, как следует. И это дурачье им поверило! Короче вам скажу, - не знаю, чем бы все это кончилось, - но меня выпустили из кандальной тюрьмы.

 Страшна не тяжелая работа, не плохая пища, не лишение прав, подчас призрачных, номинальных, ничего не значащих.

 Страшно то, что вас, человека мыслящего, чувствующего, видящего, понимающего все это, с вашей душевной тоской, с вашим горем, кинут на одни нары с "Иванами", "глотами", "жиганами".

 Страшно то отчаяние, которое охватит вас в этой атмосфере навоза и крови.

 Страшны не кандалы!

 Страшно это превращение человека в шулера, в доносчика, в делателя фальшивых ассигнаций.

 Страшно превращение из Валентина "в подделывателя документов" за краденую вытертую шапку.

 И какие характеры гибли! 

Тальма на Сахалине

 Это происходило в канцелярии Александровской тюрьмы. Перед вечером, на "наряде", когда каторжане являются к начальнику тюрьмы с жалобами и просьбами.

 - Что тебе?

 - Ваше высокоблагородие, нельзя ли, чтобы мне вместо бушлата[41] выдали сукном.

 - Как твоя фамилия?

 - Тальма.

 Я "воззрился" на этого большого молодого человека, с бледным, одутловатым лицом, добрыми и кроткими глазами, с небольшой бородкой, в "своем" штатском платье, с накинутым на плечи арестантским халатом.

 - Нельзя. Не порядок, - сказал начальник тюрьмы.

 Тальма поклонился и вышел. Я пошел за ним и долго смотрел вслед этой тогда еще живой загадке.

 Он шел сгорбившись. Серый халат с бубновым тузом болтался на его большой, нескладной фигуре как на вешалке. Прошел большую улицу и свернул вправо в узенькие переулочки, в одном из которых он снимал себе квартиру.

 Во второй раз я встретился с Тальмой на пристани.

 Он был без арестантского халата. В темной пиджачной паре, мягкой рубахе и черном картузе.

 Мы приехали на катере с одним из офицеров парохода "Ярославль", и к офицеру сейчас же подошел Тальма.

 Они были знакомы. Тальма привезен на "Ярославле".

 - Я к вам с просьбой. Вот накладная. Мне прислали из Петербурга красное вино. А мне, как...

 Все интеллигентные и неинтеллигентные одинаково давятся словом "каторжный" и говорят "рабочий".

 - Мне, как рабочему, его взять нельзя. Будьте добры, отдайте накладную ресторатору. Пусть возьмет вино себе. Я ему дарю. Вино, должно быть, очень хорошее.

 - Странная посылка! - пожал плечами офицер, когда Тальма от нас отошел.

 Странная посылка человеку, сосланному в каторгу.

 Потом, когда мы познакомились, Тальма однажды с радостью объявил мне:

 - А я телеграмму из Петербурга получил!

 - Радостное что-нибудь?

 - Вот.

 Я хорошо помню содержание телеграммы: "Такой-то, такой-то, такой-то, обедая в таком-то ресторане, вспоминаем о тебе и пьем твое здоровье". Подписано его братом.

 Телеграмма вызвала радостную улыбку на всегда печальном лице Тальмы. Поддержала немножко его дух, что и требовалось доказать.

 Разные люди, и разными способами их можно подбодрять!

 Я познакомился с Тальмой в конторе Александровской больницы, где он исполнял обязанности писаря.

 Я должен немножко пояснить читателю.

 "Каторги" так, как ее понимает публика, для интеллигентного человека на Сахалине почти нет. Интеллигентные люди, - "господа", как их с презрением и злобой зовет каторга, - не работают в рудниках, не вытаскивают бревен из тайги, не прокладывают дорог по непроходимой трясине тундры.

 Сахалин, с его бесчисленными канцеляриями и управлениями, страшно нуждается в грамотных людях.

 Всякий мало-мальски интеллигентный человек, прибыв на Сахалин, сейчас же получает место писаря, учителя, заведующего метеорологической станцией, статистика, и что-нибудь подобное. И отбывает каторгу учительством, писарством, корректорством при сахалинской типографии.

 На первый взгляд вся "каторга" для интеллигентного человека состоит в том, что его превращают в обыкновенного писаря.

 Для интеллигентных людей на Сахалине есть другая каторга.

 Лишая всех прав состояния, вас лишают человеческого достоинства. Только!

 Всякий "начальник тюрьмы" из выгнанных фельдшеров, в каждую данную минуту, по первому своему желанию, может, без суда и следствия, назначить до десяти плетей или тридцать розог.

 По первому капризу запишет в штрафной журнал: "за непослушание", - и больше ничего.

 И может назначить по первому неудовольствию на вас, по первой жалобе какого-нибудь "помощника смотрителя", ничтожества, которому даже каторга из презрения говорит "ты", по первой жалобе какого-нибудь "надзирателя" из бывших ссыльно-каторжных.

 Вы можете отлично отбывать свою писарскую каторгу, скромно, старательно, - вами будут довольны, но стоит вам встретиться на улице с каким-нибудь мелким чиновничком, которому покажется, что вы недостаточно почтительно или быстро сняли перед ним шапку, и вас посадят на месяц, на два в кандальную.

 Такие жалобы господ чиновников всегда удовлетворяются.

 - И жалко мне человека, а сажаю! - часто приходится вам слышать от более порядочных "начальников" тюрем. - Сажаю, потому что иначе скажут, что я "распускаю" каторгу!

 А этого обвинения на Сахалине служащие боятся больше всего.

 И вот, по первому же вздорному желанию какого-нибудь мелкого служащего, заковывают на месяц, на два в кандалы, сажают в общество самого отребья рода человеческого, и вы должны подчиняться этому отребью, потому что "арестантские законы", как держать и вести себя в тюрьме, издают самые отчаянные из кандальных каторжан, подонки из подонков тюрьмы. Чем ниже пал человек, тем выше он стоит в арестантской среде. И вы должны ему подчиняться.

 Интеллигентные люди живут под вечным Дамокловым мечом. Вот "вся" их каторга. Годами, каждую секунду бояться и дрожать.

 Оттого такие унылые и пришибленные лица вы только и встречаете у интеллигентных каторжан.

 И многие из них "впадают в тоску" от такого существования, в страшную, беспросветную тоску, от этой вечной боязни исполняются презрением к самому себе, впадают в отчаяние. Начинают пить...

 И если вы видите постоянно живущего в тюрьме и назначаемого на работы наравне с другими интеллигентного человека, это, значит, уж совсем погибший человек, потерявший образ и подобие человеческое.

 Тюрьмой редко кто из интеллигентных людей на Сахалине начинает, но многие ею кончают.

 С Тальмой, по прибытии на Сахалин, случилось то же, что и со всеми грамотными людьми. Он попал в писари.

 В конторе больницы я с ним познакомился. Тут, под начальством прекрасных и гуманных людей, тогдашних сахалинских докторов, ему жилось сравнительно сносно. И им были все довольны, как тихим, работящим и очень скромным молодым человеком.

 Я имел возможность хорошо узнать Тальму. Я бывал у него, и он заходил ко мне.

 Конечно, речь очень часто заходила о деле. Но что он мог сказать нового? Он повторял только то же, что говорил и на процессе.

 Письма, телеграммы "из России"