Земля королевы Мод - Екатерина Мурашова

Потом я опять достала из кошелька недавно использовавшуюся карточку и, так как была середина дня, позвонила по рабочему телефону. Назвалась секретарше и она меня сразу же любезно соединила с шефом.

– Вадим Викторович, здравствуйте, это Анжелика Андреевна вас беспокоит. Не могли бы вы ответить мне на один вопрос? – я допускала, что секретарша могла слушать наш разговор. Вадим, наверное, тоже это допускал, потому что быстро предложил:

– Анжелика Андреевна, мы могли бы встретиться в удобное для вас…

– Нет смысла отнимать ваше время. Всего один вопрос: зачем, по какому поводу вы встречались с Федором Кривцовым за несколько дней до его гибели?

Вадим молчал очень долго и глубоко. У меня даже возникла абсурдная мысль о том, что он куда-то ушел от телефона и вообще из своего кабинета, не положив трубки.

Когда он наконец ответил, голос его прозвучал глухо и устало.

– Анджа, я никогда не встречался с Федором Кривцовым. Вы сами что-то такое себе придумали и поставили это между нами, как предлог и повод, чтобы расстаться. Потому что на самом деле вы просто боитесь. Боитесь жить, боитесь чувствовать. Вы мне очень нравитесь, Анджа, уже много лет, но с этой вашей особенностью я, увы! – ничего не мог и не могу поделать.

Если он не думает о секретарше, то я уж и тем более могу о ней забыть – решила я.

– Все это звучит очень красиво и благородно, Вадим, но, мне кажется, вам следует знать, что вас вместе с Федором и вашу машину видел и запомнил приятель Федора… И не вздумайте его искать и пытаться заткнуть ему рот, он успел многим рассказать о своих наблюдениях, так что это не поможет… К тому же события развивались и дальше!

– Анджа, мне жаль! – с прежним выражением повторил Вадим. – Я не знаю, что за чепуху вы сейчас городите, но – мне жаль! Вас… да и себя тоже. Всего доброго.

Он положил трубку, а я сидела у телефона и смотрела на кнопки с черными цифрами. Если Вадим играет, то в нем умер гениальный артист.

Настроение у меня улучшилось. Ну почему Ленка считает, что Алина и Сережа не могли провернуть все это самостоятельно, а Вадима – просто аккуратно подставить? В конце концов, всегда и везде выясняется, что старшее поколение недооценивает молодежь…

– Никаких дел, пока вы, Анжеликочка, не выпьете моего чая с кексиком.

Израэль Наумович полагает, что так, как заваривает чай он, его не заваривает больше никто на свете.

«Евреи! Не жалейте заварки!» – цитирует по этому поводу Светка.

Я охотно верю в исключительные заварочные способности доброго старика, но, к сожалению, не могу их оценить. К заварке у меня всего одно требование: чтобы окрашивала кипяченую воду в желтый, не переходящий в коричневый (горько!) цвет. Тот же Израэль Наумович презрительно называет предпочитаемый мною напиток – «писи сиротки Хаси».

Разумеется, у меня и мысли не было нарушить предложенный ритуал. «Чай с кексиком» для Израэля Наумовича – возможность поговорить, что-то узнать о Светке, что-то рассказать о себе профессионально внимательному и вполне доброжелательному слушателю.

За чашкой чая я, как могла подробно, рассказала Израэлю Наумовичу о текущей Светкиной жизни. Не обошла и проблему экстракорпорального оплодотворения. Никаких угрызений совести по поводу своей болтливости я не испытывала, так как Израэль Наумович – полноценный член Светкиной «семьи», и к тому же ничего и никому не перескажет. Всяческие тайны и секреты хранятся в его седой голове надежно, как в сейфе.

– Ох, ох! Что это вы такое говорите, Анжеликочка! Разве ж это теперь так можно?! – заволновался Израэль Наумович. – А не опасно для Светочки? А ребеночек с двумя головами не выйдет? Какая задача… какая ответственность… и все на девочку! Разве ж можно такое решить?!

– Израэль Наумович! – я помахала пальцами перед носом старика. – Девочке – пятый десяток! Основная проблема в том, что она – стара, чтобы рожать…

– Ох, ох! Значит, все-таки опасно… Но… Ох, ох!

Я сидела и ждала, пока он выговорится. Потом он еще долго будет обо всем этом думать, волноваться, справляться у тети Сары и кузины Цили, которые вообще родились до Куликовской битвы, и в экстракорпоральном оплодотворении такие же специалисты, как я – в балетном искусстве. И они тоже, в свою очередь, будут нервничать, ничего не понимая, и даже найдут какого-нибудь старого профессора-еврея-гинеколога на пенсии, который им, наконец, объяснит суть, а потом сам тоже начнет сомневаться и смотреть литературу… Но все это правильно. Я считаю, что старикам полезно волноваться. Они от этого чувствуют себя живыми.

После обсуждения Светкиных проблем Израэль Наумович дежурно посетовал на одиночество в стиле «если что – воды никто не подаст», и рассказал мне, что родственники предлагают ему подобрать невесту через синагогу, чтобы скрасить старость. Но вот он думает: если через синагогу, так она же будет кашрут соблюдать и все такое. А он-то неверующий, и вроде бы уже поздно что-то менять…

Я ритмично киваю, потому что слышу эту историю с невестой из синагоги уже не в первый раз. Кроме того, я доподлинно знаю, что Израэлю Наумовичу вовсе не плохо живется одному с двумя сибирскими котами, что женщины ему нравятся – молоденькие дородные блондинки, намного моложе его самого, по характеру он до сих пор ловелас и дамский угодник, и вообще после Светки ни о ком никогда серьезно не думал. Естественно, вслух я говорю, что он, безусловно, жених хоть куда, любая будет счастлива, и в синагоге знают, что говорят. Да я сама, будь хоть чуть-чуть более семейным по натуре человеком, непременно взяла бы его в оборот, и вообще – только между нами – ни с кем Светке не было так хорошо и спокойно, как с ним. Про Настеньку я уж и вообще молчу…

В конце концов все ритуалы соблюдены, Израэль Наумович удовлетворен и обласкан, и мы переходим к делу.

Он долго гладит пластинку высохшими коричневыми пальцами, рассматривает значки через увеличительное стекло, водит над ней из стороны в сторону крючковатым носом, шевелит кустистыми бровями, кажется, даже лижет металл. Потом достает с полки два пыльных тома. Я молчу и не мешаю ему. Старый ювелир листает страницы и на лице его выражение недовольства.

В конце концов он возвращает пластинку мне. Я заворачиваю ее в тряпочку для протирки мониторов и убираю в полиэтиленовый мешочек.

Израэль Наумович молчит и смотрит укоризненно.

– Честное слово, я ее ни у кого не просила, – говорю я. – Сами принесли и дали. Как у Булгакова.

– Анжеликочка, дайте мне слово, – проникновенно говорит ювелир. – Что вы ни во что такое страшное не впутались. Светочка рассказывала мне, что с вами бывает…

– Израэль Наумович…