Если он грешен - Ханна Хауэлл

Пенелопа с улыбкой посмотрела на спящего Эштона. Затем легонько провела пальцами по его мускулистой груди. Он что-то пробормотал во сне и повернулся на бок. Она поцеловала его в шею.

— А… уже утро? — Он вдруг открыл глаза и улыбнулся.

— Ты очень сообразительный. — За окнами едва забрезжил рассвет, но Пенелопа не стала об этом говорить.

Эштон улыбнулся и тут же застонал, когда она поцеловала его. Поразительно, с какой легкостью она разжигала в нем желание. Пожалуй, с Пенелопой он предавался любви даже больше, чем до нее со всеми остальными женщинами, вместе взятыми. И с ней он чувствовал в себе столько сил и энергии, сколько ни с одной другой женщиной. Более того, такого удовлетворения, как с ней, он никогда и ни с кем не получал. Если бы причиной тому была лишь скоротечная страсть, то она бы уже давно пошла на спад, но этого не происходило.

Эштон не раз спрашивал себя: не обязан ли он своему счастью тому обстоятельству, что Пенелопа была очень темпераментной и страстной, но при этом не стеснялась своей чувственности? Те немногие женщины, которых он познал до нее, любили, когда он доставлял им наслаждение, но крайне редко ласкали его, а если и делали это, то без особой страсти. Пенелопа же была совсем не такой. Когда она ласкала его, он забывал обо веем на свете.

Эштон снова застонал, когда она принялась ласкать его возбудившуюся плоть своими проворными пальчиками. «Еще немного — и я сойду с ума», — промелькнуло у него. Когда же она стала ласкать его губами, он понял, что уже не сможет выдержать наслаждение. Почувствовав, что вот-вот потеряет над собой контроль, Эштон приподнялся, привлек к себе Пенелопу и, откинувшись на подушки, пробормотал:

— Сядь на меня.

Немного помедлив, Пенелопа опустилась на него, и Эштон, взяв ее за бедра, вошел в нее с хриплым стоном. Она почти тотчас же уловила ритм его движений, но вскоре желание овладело ею настолько, что теперь она уже не могла сдерживаться и стала двигаться все быстрее, так что Эштону пришлось под нее подстраиваться. Они вознеслись к вершинам блаженства одновременно, и их восторженные хриплые крики прозвучали как один общий крик.

А потом они долго лежали в объятиях друг друга, лежали в полном изнеможении. Наконец, почувствовав, что силы начинают возвращаться к ней, Пенелопа чуть шевельнулась и тут же поняла, что испытывает некоторую неловкость из-за своего поведения. Она любила Эштона и верила, что и он хоть немного ее любит. Но она ведь не раз слышала разговоры о том, что многие мужчины полагают: настоящая леди не способна испытывать сильную страсть. Упала ли она в глазах Эштона из-за того, что наслаждалась физической стороной любви не меньше, чем он?

— Знаешь, Эштон… — Она погладила его по волосам.

— Да, слушаю тебя. — Он провел ладонью по ее груди, потом поцеловал в шею. — Говори же, дорогая.

Пенелопа нервно сглотнула. Она не знала, как лучше задать мучивший ее вопрос.

— Эштон, я слышала, что настоящие леди… Ну, они не…

— Не получает удовольствия от того, чем мы сейчас занимаемся?

— Да, от этого.

Эштон заглянул ей в глаза и тихо проговорил:

— Поверь, моя милая страстная Пенелопа: именно из-за этих глупостей распалось множество браков. Да-да, все эти разговоры — очень вредные глупости.

Пенелопа вздохнула с облегчением:

— Правда? Ты так считаешь?

— Даю слово, что именно так обстоят дела. Именно эта глупость побуждает даже любящих мужей заводить себе любовниц.

— Вот как?.. — Пенелопа была уверена, что эта причина далеко не единственная. Судя по всему, некоторые мужчины считали, что имеют полное право заводить любовниц только потому, что им так хочется.

Эштон прижал Пенелопу к матрасу. Поцеловав в губы, прошептал:

— Мне ужасно нравится моя жаркая Пенелопа, моя сладкая возлюбленная.

Она непроизвольно раздвинула ноги и пробормотала:

— Никакая я не сладкая.

— Очень даже сладкая. — Эштон снова ее поцеловал. — Чистый мед. — Он лизнул сначала один сосок, потом другой. — Сладкие, как малиновые пирожные. Знаешь, дорогая, сначала я даже испугался за себя. Подумал, что позволяю похоти брать над собой верх и становлюсь похожим на отца.

— Нет, Эштон…

— Не пытайся меня утешить, любовь моя. К счастью, я никогда не вел себя подобным образом, а ведь мне почти тридцать. Я отличался умеренностью во всем, и сдерживать себя мне было совсем не трудно. А вот мой отец… Он был неудержим даже в юности, когда ему было только восемнадцать.

— Восемнадцать? — переспросила Пенелопа.

Эштон никогда не говорил ей о своем отце, и то обстоятельство, что он захотел поделиться с ней самым сокровенным, можно было считать хорошим знаком.

— Да, восемнадцать. Но он не знал удержу и после того, как женился на моей матери. — Эштон принялся целовать груди Пенелопы. — И я благодарю Бога за то, что девять лет назад она наконец закрыла перед ним дверь своей спальни. — Теперь он уже целовал живот и бедра возлюбленной. — Потому что примерно через год после этого отец подхватил сифилис.

— О, Эштон!.. Какое счастье, что болезнь обошла стороной твою мать.

— Отец чуть ли не до самой смерти вел такой образ жизни, так что один Бог знает, сколько еще женщин он заразил. — Эштон провел языком по бедру Пенелопы. — В конечном итоге он превратился в развалину, и мы, его дети и наша мать, стали свидетелями того, как он постепенно сходил с ума. Так продолжалось до тех пор, пока однажды ночью отец не выбежал из дома голый. С криком о том, что видел в пруду русалок, он бросился к воде — очевидно, решил с ними позабавиться. К тому времени как подоспели мы с Марстоном, он уже захлебнулся.

— О, я так тебе сочувствую…

Эштон приподнялся на локтях и заглянул ей в глаза:

— Не стоит сочувствовать. Я не считаю его отцом, заслуживающим уважения и даже сочувствия. Никто из нас не считает. Самое большее, что мы все почувствовали, когда он умер, — это сожаление. Ведь человек упустил свой шанс в жизни, растратил ее впустую. Так вот, в какой-то момент я вбил в свою безмозглую голову, что однажды его кровь заговорит во мне и я стану таким же, как он. И тогда мною овладел страх, и я позволил страху руководить всеми моими поступками. А сейчас я, кажется, сумел от этого страха освободиться. То, что я чувствую и делаю, то, что чувствуем и делаем мы с тобой, — это прекрасно. Такого словами не описать.

— Да, верно.

— И я хочу упиваться своим счастьем, хочу пить твою сладость снова и снова. — Эштон в очередной раз поцеловал ее и тут же вошел в нее.

Но каждый раз, едва отдышавшись, Пенелопа вновь испытывала почти болезненное желание ощущать его в себе, и ее это даже пугало. В какой-то момент Эштон вдруг перевернул ее на живот и чуть приподнял, побуждая встать на четвереньки.