Восемь белых ночей - Андре Асиман

Я сидел в баре и как раз отпил виски – и тут меня озарило.

Какой же я кретин! Я пнул соседнюю табуретку. Потом, чтобы замаскировать пинок, сделал вид, что сбил ее случайно, когда клал ногу на ногу. «Мне кажется, лучше не говорить “спокойной ночи”» не означало, что мы не будем целоваться на прощание, оно означало: я пока не хочу говорить «спокойной ночи». Почему она не добавила это «пока»? Неужели «пока» – такое трудное слово? Почему не произнести его отчетливо? Или она сказала его более чем отчетливо, а я не услышал, потому что не верил, что мне предлагают то, о чем я всегда мечтал, вот только, как и в случае с любою мечтой, считал, что ее недостоин?

Или я понял смысл совершенно верно, но сделал вид, что не верю, чтобы заставить ее повторить, возможно, с большей настойчивостью – но Клары такого не делают?

Внезапно, и при этом сильнее всего на свете, мне захотелось ей позвонить, услышать осипший со сна голос и, услышав его, сказать этому осипшему со сна голосу то, что так трудно сказать звонкому дневному голосу, – те вещи, которые можно лишь пробормотать в зыбком полусне тому, кто и слушать будет в полусне: плевать, что я тебя разбудил, хочу быть с тобой прямо сейчас, в твоей постели, под твоим одеялом, в твоем свитере, жизнь нынче вечером такая морозная, если понадобится, могу спать в соседней комнате, но я не хочу быть без тебя, не сегодня.

Позвонить? В начале четвертого утра?

Возможно, сразу после прогулки позвонить было бы проще. Но в три часа? В три часа звонят лишь в экстренных случаях. Да, но разве этот – не экстренный? Такие случаи экстренными называют только пьяницы. Ну да, я пьян, и случаев экстреннее просто не бывает. Да! Позвоню ей и скажу: не могу помыслить сегодняшней ночи без тебя. Будет похоже на записку самоубийцы или предложение руки и сердца. А разве они не одно и то же? – спросил я, думая про Олафа, давя смешок.

Мне не терпелось прочитать электронное письмо или текстовое сообщение – я знал, что оно придет с минуты на минуту. Оно, понятное дело, будет жестоким и язвительным, в типичном этом ее ехидном разящем Кларовом духе. Но хотя бы ради того, чтобы не повторять поступков предыдущей ночи, она не станет отправлять письмо сразу. Она оставит меня в ожидании, чтобы я не мог уснуть, чтобы, если все же усну, проснулся, чтобы проверить. Потом я осознал, что если мое представление о ней – или о судьбе – хоть в чем-то верно, она вообще не пошлет мне сегодня никакого текстового сообщения. Пусть молчание подействует в полную силу, пусть молчание обернется ядом, пусть молчание и станет сообщением.

Впрочем, у нее для меня в запасе есть еще и другая пытка, суть ее в том, чтобы я подозревал, не зная наверняка, что все это происходит у меня в голове и только у меня в голове и что все эти запутанные загадки, которыми меня обмотали, не имеют к ней никакого отношения и воплощают в себе лишь мои исковерканные взаимоотношения с собой, с нею, с самой жизнью.

Нет, я на это не поведусь. Сам я не параноик, подумал я, это только она одна со мной такое проделывает. И решил выключить телефон – пусть знает.

Тут, будто вынюхав эти мысли у меня в голове, выскочила адская квантовая теорема. Две опции, но не обе одновременно. Если снова включить телефон, окажется, что либо от нее вовсе нет сообщения, либо в нем содержатся вещи столь безжалостные, что я много дней не очухаюсь и не опамятуюсь. Впрочем, если бы я не проверил, если бы оставил телефон отключенным, я не прочел бы сообщения, которое начиналось так:

ДОРОГОЙ ОСКАР НЕ ТРУДИСЬ ЗВОНИТЬ ИЛИ ПИСАТЬ ИЛИ СНИМАТЬ ОБУВЬ ПРОСТО ДАВАЙ СЮДА КАК МОЖНО БЫСТРЕЕ МНЕ ПЛЕВАТЬ КОТОРЫЙ ЧАС И ПЛЕВАТЬ ХОЧЕШЬ ТЫ ИЛИ НЕТ ПЛЕВАТЬ ЧЕГО Я НАГОВОРИЛА Сегодня ИЛИ ВЧЕРА ИЛИ НАКАНУНЕ НОЧЬЮ ПРОСТО ХОЧУ ЧТОБЫ НЫНЧЕ ТЫ БЫЛ СО МНОЙ И Я ТЕБЕ ОБЕЩАЮ ЧТО НЕ ЗАСНУ ПОКА НЕ УСЛЫШУ СНИЗУ ЗВОНОК ДОМОФОНА НЕ ТРУДИСЬ ЗВОНИТЬ ИЛИ ПИСАТЬ ИЛИ СНИМАТЬ ОБУВЬ ТОЛЬКО ДОМОФОН ДОМОФОН ДОМОФОН ВНИЗУ.

Подобно Орфею, я не удержался, включил телефон и проверил ящик с сообщениями. И дальше было как с Орфеем: стоило мне проверить, как сообщение, которое она могла бы прислать, мгновенно исчезло.

Ночь пятая

Единственный вопрос, с которым я проснулся, который не мог стряхнуть, забрал с собой в душ, в греческую забегаловку на углу, а потом в долгую дорогу домой, так и не обрел ответа и звучал так: она сегодня не позвонит вовсе или просто делает вид, что не станет звонить?

После завтрака, дабы задушить надежду – или наказать себя за надежду? – я решил снова отключить телефон и обнаружил, что шляюсь по Бродвею под тем предлогом, что у меня нынче утром куча свободного времени, а заняться нечем. При этом причина, по которой мне не хотелось возвращаться слишком рано, была проста и совершенно однозначна: я хотел доказать – себе, ей, самим богам, – что не спешу выяснить, писала ли она, звонила ли, заходила ли, потому что если мне чего в это утро и не хотелось выяснить, так это того, что она и не подумала позвонить или зайти. В итоге что бы меня довело до грани стыда – ибо именно этого мне хотелось больше всего на свете, – так это ее признание, что и она испытывает те же самые муки-мученские. Если бы она приехала на машине, она обнаружила бы, что мой домофон молчит; если бы позвонила, нарвалась бы на автоответчик; если бы случайно со мной столкнулась и спросила, где я был, я выказал бы уклончивость. Потом до меня вдруг дошло, что именно в такие переживания она и хотела меня ввергнуть, – и это меня утешило. Она хотела, чтобы я поварился во всех этих сомнениях, потому что в то же самое время варилась в них и сама.

В моей голове – возможно, что единственно в моей, – все это свелось к одному вопросу: кто первым возьмет в руку телефон и позвонит; кто окажется творцом, а кто – жертвой молчания? И что это с ее стороны – просто молчание или, как