Россия и Германия: Вместе или порознь? СССР Сталина и рейх Гитлера - Сергей Кремлев

С тех пор Литвинов и тяготел к Франции, Англии, да и вообще к англосаксам. Были тому и глубокие личные причины. В 1916 году, в возрасте сорока лет, еще безвестный, полнеющий рыжеватый «русский нигилист-эмигрант» женился на юной англичанке из «приличной семьи», внучке полковника английской армии, обещающей романистке Айви Лоу, высокой, стройной брюнетке с подвижными чертами лица и влажными темными глазами.

Итак, любовь к «английскому» имела у Литвинова воплощение вполне материальное, причем приятно осязаемое. Хотя и тут его тоже не подвело врожденное чутье местечкового «интернационалиста»: молодая жена происходила из семьи венгерских евреев, сражавшихся на стороне Лайоша Кошута и эмигрировавших вместе с ним в Англию.

Как практического политика, Литвинова конечно же заботила судьба Советской власти. Тем более, что без фактора СССР оказывались под вопросом судьбы западных «демократий». А они — судьбы Англии, Франции, судьба Европы — волновали Литвинова все больше, потому что с годами в Максиме Литвинове все более выступал Меер Валлах… Революционера-ленинца заслонял счастливый муж англичанки Айви, друг француза Эдуарда Эррио и, как сказано, скрытый троцкист.

Не меньшее значение имел тут, пожалуй, и «фактор крови». Немец Гитлер во главе Германии для еврея Валлаха был неприемлем. А к власти шел Гитлер.

Конечно, Литвинов уже во времена Чичерина расходился с последним во взглядах на то, что важнее для России — Германия или Франция? Теперь же, сменив Чичерина на посту наркома, Литвинов тем более не колебался… Иметь добрые отношения с Германией Гитлера он не хотел, даже если Германия именно на Гитлере останавливала свой выбор.

Отношения с Францией, с Англией и США Литвинов был готов строить (и изо всех сил пытался строить!) на нормальной межгосударственной основе. Хотя первые две страны были явно заинтересованы в нашем сырье, и мы легко имели с ними положительный торговый баланс даже без особых дипломатических усилий. Нашу политическую систему элита «демократического» Запада ненавидела, однако без закупок сырья в СССР Европе пришлось бы несладко.

Штаты, крупнейшая держава Капитала, неплохо жили и без нас, не признавали СССР официально, и с ними была более правильной скорее жесткая линия. Американцы — прагматики. Если какие-то их положительные шаги в сторону СССР были им выгодны, они их совершали и без реверансов Наркоминдела. А уж если выгодой не пахло, как говорится: извините!

Во всех трех основных странах бывшей Антанты, то есть в США, в Англии и во Франции, был силен антисоветизм, не говоря уже об антикоммунизме. Литвинов закрывал на это глаза, и это становилось политикой его наркомата. Зато наши отношения с Германией, теснейше связанной с нами экономически, Максим Максимович все более и более политизировал.

С малозначащей для нас Францией Валлах вел себя как государственный муж, подавляющий эмоции во имя дела. А с жизненно важной для нас Германией — как непримиримый революционер, не желающий никаких компромиссов с «классовым врагом».

Причем еще до прихода к власти нацистов Литвинов заранее упреждал ситуацию и заранее закладывал основу непрекращающегося, затяжного взаимного охлаждения. Уже этим он предавал интересы СССР и наше мирное будущее.

Германия шла к Гитлеру?

Да…

Гитлер был полон антисоветских предрассудков?

Да!

Так что должно было стать долгом советской дипломатии? Конечно попытаться рассеять предрассудки и предубеждения. Удалось, не удалось бы это великое дело — вопрос другой. Но пытаться надо было!

Настойчиво, до последней возможности.

Иначе нам грозила война.

А вместо терпеливого разъяснения заблуждений немцев когорта Литвинова размахивала статьями нацистских «Ангриф» и «Фолькишер Беобахтер», упрямо цитировала одну и ту же главу о России в давно написанной «Майн Кампф».

И множила, множила и без того растущие нарывы на теле советско-германских отношений.

Литвинов раскланивался перед Францией, обеспечивавшей наши пятилетки машинами на 3 миллиона. И хмурил брови в делах с Германией, которая прибавляла нам мощи ежегодно на 250 миллионов! Кто сейчас скажет, сколько в реальной истории потеряли мы из-за того, что политика Литвинова все более стопорила поток германской техники на стройки первых пятилеток?

В ЯНВАРЕ 1933-го Гитлер становится рейхсканцлером. Германия давно бурлит под его антисоветские речи, и Кремль это знает. Однако за неделю до уже предрешенного назначения Гитлера Молотов на III сессии ЦИК СССР 6-го созыва говорит спокойно и ясно:

«Особое место в наших отношениях с иностранными державами принадлежит Германии. Из всех стран, имеющих с нами дипломатические отношения, с Германией мы имели и имеем наиболее крепкие хозяйственные связи. И это не случайно. Это вытекает из интересов обеих стран».

Что же Литвинов? Глава правительства Молотов ясно провозглашает курс на нормальные отношения с Германией независимо от того, какое там у власти руководство. А член правительства Литвинов думает иначе. После одной из поездок в Париж он пишет послу во Франции Розенбергу: «Уважаемый Марсель Израилевич! Беседа с Эррио мною не записана, ибо она была слишком обширна, касалась множества тем и совершенно не носила официального характера».

Нарком иностранных дел в служебной командировке неофициально беседует разве что с официантом в ресторане. А хотя бы краткая запись разговоров с иностранными государственными деятелями — его прямая служебная обязанность. Выходит, Литвинов попросту совершил серьезное должностное преступление? Выходит, так…

Зато теперь, читатель, можно лишь гадать, кто «неофициально» беседовал с французским политическим деятелем Эррио — Максим Литвинов или Меер Валлах? Советский дипломат или англо-франкофил?

Премьер Молотов ориентирует на Германию, а нарком Литвинов сообщает «дорогому Марселю Израилевичу», что он говорил Эррио «о нашем твердом решении и желании идти на дальнейшее сближение с Францией».

И действительно, все настойчивее начинала звучать в печати тема франко-советского пакта. В условиях, когда Гитлер шел и пришел к власти, громогласно отрицая Версальский мир, такие «сближения» могли выглядеть только как антигерманская демонстрация.

«Сближал» тогда Литвинов и министра авиации Франции Пьера Кота с Михаилом Тухачевским. Хотя к середине 1930-х годов у французов все авиационные достижения были в прошлом — в эпохе Фармана, Вуазена и Блерио.

И после трудов по такому «сближению» Литвинов тут же принимается за личную ноту германскому поверенному Твардовски…

И о чем!

Под вопросом весь комплекс отношений двух стран, сворачивается торговля, а Литвинов раздувает инцидент с двумя журналистами — Лили Кайт и Черняком. Оно, конечно, равноправие наций равноправием, но умно ли дразнить германского имперского орла, направляя в Берлин журналистов-евреев? Особенно если учесть, что занимались они там одним: подливали масла в пока лишь тлеющий костерок разногласий.

Нет, для Литвинова умна и верна лишь такая политика. Молотова и Сталина больше волновали турбины. Литвинова — иное. Журналисты Геббельса рвались в СССР, а он, ухмыляясь, их от нас отваживал. Зачем… А вдруг увидят то, что может изменить отношение Гитлера и наци к жизни в СССР? А вдруг нацистская пропаганда напишет о Советском Союзе что-то положительное? Как после этого к месту и не к месту поминать «восточную» главу?

НЕ ОТСТАВАЛИ от наркома и его заместители. Через месяц после прихода Гитлера к власти, 27 февраля 1933 года, в кабинет Николая Крестинского с радостным видом ворвался посол Германии в СССР фон Дирксен:

— Я с добрыми вестями, господин Крестинский. По поручению рейхсканцлера Гитлера министр иностранных дел фон Нейрат поручил мне доверительно переговорить с Советским правительством по поводу наших отношений и вообще мировой ситуации…

Крестинский молчал, как будто набрал в рот воды. Впрочем, глядя на него, можно было подумать, что во рту замнаркома даже не вода, а невесть как попавший туда таракан, которого он не хочет выплюнуть исключительно из нежелания нарушить дипломатический протокол.

Дирксен немного поостыл, но все еще с улыбкой на лице продолжал:

— Я очень хотел бы еще раз быть принятым господином Молотовым и непосредственно изложить ему позицию германского правительства по отношению к СССР. Крестинский молчал. Но Дирксен не смущался и говорил с такой уверенностью, что было ясно: он точно следует инструкции. Посол словно читал заготовленный текст:

— Германское правительство считает, что заключение пакта СССР с Францией на наших отношениях не скажется.

— А разве может быть иначе? — подал, наконец, голос Крестинский.

— Видите ли, у нас появились некоторые сомнения в последние недели. Создавалось впечатление, что в советской внешней политике наметился уклон в сторону Франции в ущерб Германии…