Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием - Виктор Петрович Крутоус

личности автора, особенностей индивидуального стиля. Между тем, подобный антидиалектизм – сущностная черта того неклассического, постмодернистского типа философствования, который Шестов представляет, реализует.

Выступая, ещё на заре современной эпохи, «против методологического принуждения», он с радостью отказывался от критериев научной строгости, заменяя их игровым принципом. В итоге под его пером часто возникали не более или менее адекватные теоретические модели объекта, а некие игровые его конструкты – интерпретации, оправданные лишь авторским намерением использовать их в своих целях. Конструкции эти предзаданные, тенденциозные.

Характерный пример – шестовская аттестация Печорина, из Предисловия к книге «Достоевский и Ницше». «Печорин изображён в романе победителем… Попробуйте судить Печорина: у него нет никаких недостатков, кроме одного: жестокости. Он смел, благороден, глубок, умён, образован, красив, даже богат (и это – достоинство!), а что касается жестокости… то… этот недостаток ему к лицу…»[278]. Разве этот плакатный, китчевый портрет списан с подлинного, непрепарированного лермонтовского героя – противоречивого, внутренне надломленного, наконец, трагичного?! Но Шестову нужен как раз такой, плоский Печорин, он удобен для подтверждения «моноидеи-страсти», пленившей интерпретатора.

Тенденциозность Шестова есть факт. Но отнестись к ней можно по-разному. Можно вместе с Н. В. Мотрошиловой толерантно воскликнуть: «Но не тенденциозен кто ж?»[279]. А можно и возроптать против подобных вольных, игровых интерпретаций.

Альтернативой универсализму в постмодернизме становится крайний релятивизм, гносеологический и этический. У Шестова он выражен с необычайной силой. «Истин столько, сколько людей на свете», – сказано в «Апофеозе беспочвенности»[280]. Бесконечно и число мировоззрений. Что мешает свободной личности менять их хоть по нескольку раз на день?

Особого внимания заслуживает шестовское ниспровержение морали, являющееся продолжением и дополнением его же критики научного познания, истин и законов науки. В этом вопросе русский мыслитель следует логике имморализма Ницше, повторяя почти все критические аргументы последнего против ненавистной обоим «морали добра»: природа не знает морали; нормы морали – это чуждые индивиду «правила», закрепощающие его, и т. п.

Если, тем не менее, попытаться выявить у Шестова в противоборстве с моралью и нечто своё, оригинальное, то им, на мой взгляд, окажутся его яростные нападки на саму аксиологию культуры, столь ярко проявляющуюся в морали и составляющую как бы её подоплёку. Ценностный подход к человеку, к его поступкам, утверждает Шестов, явно пристрастен и уже потому неправомерен, несправедлив. Ценностный дуализм (различение добра и зла, красоты и безобразия и т. д.) является, по его мнению, следствием именно такого ложного подхода. Из иерархии ценностей вытекают резкие осуждающие оценки одних индивидов в отношении других, что совершенно нетерпимо. Аксиология – ложная основа моральных ценностей, норм и оценок; ниспровержение одной означает падение и производных от неё. Идеалом для Шестова становится типично постмодернистское принятие всего, что есть в подлунном мире, без разбора, оценок и противопоставления чего-либо одного другому. Принятие всего, что есть, не исключая и преступлений.

Подобное радикальное отношение к морали и праву характерно не только для «философии жизни» (в лице того же Ницше), но и для некоторых представителей экзистенциализма (признающих, например, личное право на кровную месть, но отвергающих государственное правосудие). Шестов наследует обе эти традиции – далеко не аксиоматические и неоспоримые.

Исходя из вышеизложенных представлений, Л. Шестов отвергает героическую жертвенность, сам феномен героизма. Никакие общезначимые идеалы, заявляет он, не достойны того, чтобы ради их осуществления на алтарь приносилась индивидуальная человеческая жизнь. – Совершенно ясно, что эти положения амбивалентны: в отношении одних идеалов (ложных, антигуманных) они справедливы, в отношении других (подлинно гуманистических) – нет. – Поскольку у самого философа никакого разграничения нет, комментаторы тактично «подправляют» высказанную им точку зрения в сторону приемлемого позитива.

Антропологический идеал Шестова, это, как уже говорилось, не ницшевский Сверхчеловек с неукротимой волей к власти, а просто человек, отличающийся от своего окружения высшей мерой неудачливости, несчастья, обделённости судьбой, ну и, само собой, безмерностью страданий. Его удел – «подполье», где доминируют такие глубинные черты человеческой натуры, как крайний индивидуализм и эгоцентризм.

Ярким подтверждением сказанного может служить, на мой взгляд, статья Шестова «“Юлий Цезарь” Шекспира», помещённая в виде приложения к философскому манифесту мыслителя – книге «Апофеоз беспочвенности» (1905). Позволю себе процитировать то место из этой статьи, которое представляет собой вольную авторскую интерпретацию образа Антония (и одновременно – панегирик ему). «…Его (Антония. – В. К.) фигура очерчена бесподобно, его речи сплошь до последнего слова – перлы художественного творчества. Но что поразительнее всего: у читателя остаётся впечатление, что Шекспир на время из-за Антония забывает своего Брута. Антоний близок поэту, он им невольно любуется и прощает ему всё, даже его изменническую политику с Брутом. А ведь Антоний так же далёк от автономной морали, как и Цезарь, – пожалуй, ещё дальше… Для него нормы не существуют. Он ничем не связан и боится только силы. Это великолепный образчик смелого, красивого и хитрого хищника. Пока Брут силён, Антоний угодливо склоняет пред ним колени. Но Брут отвернулся, опасный момент прошёл, и хищник, почуяв себя на воле, одним ловким, красивым и свободным прыжком бросается на своего укротителя: из-за угла, из кустов, коварно, лживо, не считаясь ни с благодарностью, ни с иными высокими чувствами и правилами. Но в каждом его движении нас невольно поражает доверяющая себе, непокорная, не признающая над собой чуждых законов, самодержавная жизнь…Конечно, и хищник не всегда верно рассчитывает: там, где он надеется на победу, его ждёт нередко поражение. Но погибнуть в борьбе за своё право всё же не так страшно, как признать себя бесправным существом, наёмником – хотя бы морали»[281].

Это тоже – «урок Шестова». Но все ли захотят ему следовать?

Шестов вполне логично приходит к своеобразной онтологии произвола. Мир в его понимании лишён какой бы то ни было связности и упорядоченности, в нём нет ничего невозможного. «Всё, что угодно, может произойти из всего, что угодно»[282]. Это и есть формула ничем не ограниченного произвола. Если природа, Вселенная не посчиталась с жестокой участью единичного существа, индивида, то и он вправе отвернуться от Вселенной, игнорировать её. Недаром во второй своей книге на тему учения Ницше («Достоевский и Ницше») Шестов интерпретирует известный девиз немецкого философа – «Переоценка всех ценностей» – в духе средневековых сектантов, провозглашавших: «Нет ничего истинного, всё дозволено»[283]. По-моему, это не только предчувствия, предвосхищения неклассической парадигмы в науке и культуре XX–XXI веков, но и вполне самостоятельная философская концепция, требующая адекватной оценки сама по себе.

Оборотную сторону отказа от законов природы составляет вера в чудо. Философия Шестова – разновидность религиозной философии. Но и вера у него необычная, абсурдная. Бог Шестова – творец мира