Сатанинское зелье (сборник) - Юрий Петухов

Сергей привалился спиной к стене, замер. Монах перестал его мучить, ушел под свое окошко. Дед Кулеха тихонько сопел рядом. На улице смеркалось, и оттого в камере становилось все темнее. Сергей сидел и не мог закрыть глаз. Он и рад был бы сейчас провалиться в забытие, отрешиться, да только не мог. Навалилась бессонница — тело спало в онемении и застылости, а мозг бодрствовал, не желал уходить во тьму.

— Были б косточки, — подал голос дед Кулеха, — а мясцо-то нарастет, не печалуйся, паря.

— Врешь, старик! — проговорил монах со своего места. — Ничего у вас уже не нарастет, нечего сказки рассказывать. Надо к смерти готовиться. Надо чтоб душа чистой отошла в мир иной, просветленной. Надо простить врагам своим и самим покаяться. Нечего перед Богом-то лукавить!

— Сам врешь! — заупрямился дед Кулеха. — Ты, может, и отойдешь! А других не стращай! Вывернимси!

— Не тебе говорю, ты — безбожник! Какой с тобой разговор! Другие поймут, услышат! Чего плоть-то жалеть? Плоть — это грязь, присохшая к душе! Плоть — глина, из земли рождена, в землю и уйдет. А душа в выси небесные поднимется, соединится с Тем, кто вдохнул ее в глину эту, позабудет про земные горести. Вот тогда только и начнется жизнь-то, и покажется сверху все мелким и суетным, и не вспомнится даже о страданиях глины этой, будто и не было ничего…

— Тут я с тобою не согласный, — встрял старик и засопел пуще прежнего, — тут ты промашку даешь — все верно, все. Но тока не позабудется ниче, отольютсято слезоньки наши катам, в адском пламени, на сковородах да в чанах с кипящим маслицем отольются!

Монах вздохнул тяжко.

— Вот потому-то ты должен их простить, раб Божий! — сказал он. — Им мучиться вековечно! А ты лишь малую толику примешь пред новой жизнью-то! Простить надо и покаяться.

Жирный нищий откинул капюшон, и Сергею показалось, что он его видал где-то, слишком уж знакомая харя была — толстая, волосатая, губастая. Голос жирного прозвучал грубо и надменно:

— Ты тута свободных граждан республики рабами не обзывай! Кончилося рабство-то! Теперя не старопрежние времена пошли! Не позволю при себе людишек унижать. Мы не рабы! Рабы не мы!

Орал он во всю глотку, и Сергей сообразил — работает на охранничков, думает, передадут кому надо, те оценят лояльность да и выпустят.

— Дурак ты, человече! — ответил монах глухо. — Дурак и холуй! Нет свободнее того, кто сам о себе, с полным пониманием скажет — раб Божий! Ибо говоря так, он дает понять, что лишь Богу он служит, лишь Бога над собою ставит. Все остальные — и цари, и вельможи, и комиссары, и палачи — лишь творения Божьи, ни в чем не могущие подняться над ним, рабом Божиим! Все сотворены равными! А не признающий над собою Бога, признает над собой власть иного человека, его рабом становится. Вот и подумай, кто из нас свободнее и кто из нас не раб на деле!

— Опиум! Все это опиум!!! — заверещал жирный.

— Заткнися! — не выдержал дед Кулеха. — Холуй!

— Опиу-у-ум!!!

Сергей смотрел на все как через толстое и мутное стекло. А в глаза словно распялки вставили, не опускались веки — и хоть ты вой!

— Тыщу лет народ в страхе держали! — вопил нищий. — Тыщу лет измывались, попы проклятые! Тока теперь конец! Крышка вам! Теперя все кресты с ваших мракобесных церквух посшибали! А гце не сшибли, еще посшибают! И правильно! Так и надо!

— А кто креста боится, знаешь? — тихо спросил монах.

— Ну кто? — опешил от неожиданности жирный.

— Нечистая сила!

— Охрана-а-а!!! — истерически завизжал жирный и бросился к двери.

Открыли сразу. И жирный полетел на пол — открывший мастерски уложил его. Потом поинтересовался:

— Ну чего тут?

Жирный подполз на корачках к двери, холуйски заглянул в лицо охраннику, ткнул пальцем назад, за спину, ткнул, не глядя.

— Вон тот, мракобес в сутане, контрреволюционную, понимаешь, пропаганду разводит, мутит людишек! Сбивает с путей истинных!

— Это вас, что ль? — саркастически поинтересовался охранник. Но тут же посерьезнел.

Из-за его фигуры выдвинулся человек в черном и спросил по-деловому:

— Который мутит?

— Вон, поп проклятущий!

Черный без липших слов достал наган и выстрелил в монаха.

— Убрать! — приказал он.

И охранник выволок за ноги мертвое тело из камеры. Дверь захлопнулась.

— Ироды! — проскрипел дед Кулеха. Он плакал. Плакал, не стесняясь никого.

Сергей молчал. Он вглядывался в жирного нищего, опять забившегося в угол. И все больше убеждался, что никакой это не нищий, что это самый натуральный отец Григорио, изменщик, отступник, предатель! Вон — и бородавка на носу точно такая же, противная, набрякшая, и губы, и нос сам, и сросшиеся брови.

— Ты же в ад собирался, чего ж застрял на полпути! задал вопрос Сергей, но вопрос этот прозвучал без вопросительных ноток, прозвучал обвинением.

— Куды надать, туды и попал! — ответил за жирного отца Григорио дед Кулеха.

— Я его спрашиваю! — настоял на своем Сергей.

— Отвяжись, контра ползучая! — выдал отец Григорио. — Вы тут все отрыжки царского режима!

— А ты?

— А я — по случайности!

— Ошибочка, значит, вышла?

— Ошибка!

— И зеленый ошибся?

При упоминании зеленого жирный отец Григорио затрясся, шумно испортил воздух. Слюнявая губа у него отвисла. Но из горла неожиданно вырвался сип:

— Ты, инкуб, вообще помалкивай. Вот сообщу куда следует, тебя живо приструнят, видал, как с монашком разделались?!

Сергей вздохнул облегченно — да, он не ошибся, это был именно отец Григорио, инквизитор и вероотступник. И попал именно туда, куда ему нужно было попасть, куда напрашивался. Другое дело, что не ту роль ему тут отвели… но это пускай уже с зеленым объясняется.

Если раньше отец Григорио выглядел важным, хмурым и угрюмым, то сейчас вид у него был напуганный и, как верно подметил невинно убиенный, холуйский, холопий. Массивная голова уже не казалась головой мыслителя, она казалась уродливым чаном.

Сергей вспомнил про пропуск, вытащил его из-под ремня, поднес к глазам. Даже в такой темнотище он сумел разобрать: "ПРОПУСК; Предъявителю разрешается проход по городу в ночное время с двадцати четырех ноль-ноль до шести ноль-ноль. Комиссар… " Подпись была неразборчивой. Сергей сунул бумажку обратно — все, она ему уже не пригодится! И опять уставился на жирного нищего.

Но теперь это был не отец Григорио, а «дохтур» Григорий — белесый, обрюзгший, противный.

— На какие расстройства жалуемся? — спросил «дохтур» с нескрываемой злобой. — Чего удалить прикажете?! — И полез за пазуху.