Утоли моя печали - Лев Копелев

Антон Михайлович в эти дни не приходил. Василий Николаевич говорил кому-то по телефону, что у него сердечный приступ, нервное потрясение.

В юртах напряжение как будто спало. Хотя никто не радовался в открытую. А надзор, напротив, заметно усилился. Смены вертухаев стали вдвое-втрое многочисленнее. Они все время патрулировали по нашей главной дороге, пересекавшей двор, и заглядывали в юрты.

У товарищей я иногда замечал взгляды, поблескивавшие весело, у иных пытливо-злорадные — каково тебе сейчас? Но большинство держалось так, словно ничего особенного не произошло. В те два декабрьских дня, когда стольких увезли от нас, все были куда тревожнее и печальнее.

А я стискивал, натужно стискивал себя, как пустой кулак. Не хотел, чтобы кто-нибудь заглянул в меня, догадался, что и как думаю. Не хотел, чтобы начальники и вертухаи вообразили, будто нарочно напускаю на себя печаль, не хотел и чтобы свои представили, поняли, как мне тяжело, какие одолевают воспоминания.

…В то июльское утро сорок первого года Надя разбудила меня бледная. Из черной бумажной тарелки репродуктора знакомый голос с акцентом: «Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои!» И потом горькие слова, горькие, но, казалось, предельно искренние и мужественные. И легкий звон стекла, бульканье воды. От этого домашнего звука внезапное ощущение близости. У Нади блестят слезы, вот-вот брызнут. И у меня перехватывает гортань.

…Ноябрьский вечер того же года в окопе. Темный, морозный. Снег падает медленно, густо. Вдалеке редко погрохатывают пушки. На той стороне частые ракеты. Одна за другой. Зыбкий, бледно-разноцветный свет. Из землянки выскочил радист. Орет: «Говорит Сталин! Уже передают! Сталин говорит из Москвы!»

И опять его голос, его акцент, его неторопливая речь. Казалось, говорит спокойно, уверенно… Мягкая, словно бы нарочито неловкая шутка: сравнил Гитлера с Наполеоном — котенка со львом.

…Наутро в Валдае, в старом домишке. Воздушный налет. Грохоты разрывов. Домишко дрожит, будто прыгает, отрываясь от фундамента. А мы на полу пригнулись к остывшей печке у радиоприемника… На Красной площади парад. И опять говорит он. С Мавзолея. Тот же голос, те же интонации и новые, необычайные, неожиданные слова. Обещает победу «через полгода, через годик… Пусть осенит вас великое знамя»…

…Москва. Январь 1944 г. Отец навестил меня в госпитале после встречи с товарищем Сани. (Мой младший брат, Александр Копелев, был сержантом артиллерии.) Тот рассказал, что видел Саню в сентябре 41-го года в лесу где-то под Борисполем. Они выходили из окружения. Ночью на привале Саня читал свои стихи о будущей победе. Тогда он уже был ранен в плечо. Наутро прорывались через дорогу. Саня бежал с пистолетом, кричал: «За Родину, за Сталина!» Больше его уже никто не видел.

…Февраль 1945 года. Уличные бои в Грауденце. Последние бои, в которых я участвовал. Веселое, хмельное возбуждение — наступаем. Наша звуковка помогала артиллеристам. Я передавал команды «прямо по воздуху» на огневые. Мы все знали: победа близка. Город окружен. Близка и главная, всеобщая победа. Задыхаясь от радости, орал: «За наших детей, за наших любимых, за Родину, за Сталина — огонь!»

В одной из опустевших юрт устроили склад: туда свалили тумбочки, табуретки, матрасы, всякую рухлядь. Дверь не запирали — кто позарится… Туда я уходил, когда становилось невтерпеж. Вспоминал и плакал… Холод, полумрак, пыль, кисло-прелые запахи успокаивали.

Все это время в газетах — ни слова больше о врачах-убийцах. Вспомнились и уже не отставали куплеты Пуришкевича, которые тот сочинил в 1919 году, когда в Ростове был убит один из руководителей казаков-сепаратистов Рябовол и его друзья подозревали, что убийцы — правые деникинцы:

Будет странно, станет глупо,Если в наши временаНе посеем мы у трупаПропаганды семена.

Почему теперь никакой пропаганды? Может быть, только отложили? Закончатся погребальные торжества, в которых участвуют иностранные гости, и начнутся кровавые поминки уже для внутреннего употребления.

…Девятое марта. День похорон. На поверке дежурный сказал:

— Сегодня выхода на объект не будет. После завтрака всем вернуться в юрты. И чтоб по территории никакого движения.

Опять, как в «утро стрелецкой казни», у наших дверей сменялись наряды из нескольких надзирателей. Они были сурово насуплены. «Повышенная бдительность».

А в юртах все было даже тише, чем обычно в часы кантовки. Кто спал, кто читал. «Забойщики» негромко постукивали костяшками, переругивались вполголоса. Только в тамбуре грудилась толпа побольше, чем всегда, курили, слушали радио. Бетховен, Шопен, Чайковский. Трагические напряженные голоса дикторов: репортаж из Колонного зала; телеграммы соболезнующих, скорбящих, потрясенных… Слушал я неотрывно. Пытался что-то услышать за словами, в несказанном — привычка читать между строк… Говорил Маленков. Уверенный голос, интонации и произношение образованного человека… Примечаю бесстрастность. Все обороты правильные — торжественно-заупокойные, величальные. Но так же можно было бы говорить и на похоронах любого министра, маршала. Ни на миг, ни в одном слове нет ощущения беспримерного, бездонного горя — величайшей, невозместимой утраты… Нет и просто человеческого тепла. В меру скорбно.

Берия говорил с тем, сталинским акцентом, но куда быстрее. Почти скороговоркой звучали казенно-безразличные фразы об ушедшем «великом вожде». Зато он внятно подчеркивал бодрые интонации, уверенность в будущем. И слова о мире и еще раз о мире. О Маленкове с почтительным придыханием: «ученик Ленина и соратник Сталина».

Ага, значит, уже просто «соратник». Король умер, да здравствует король!.. Сзади кто-то шепнул: «Слышишь? Кому ученик, а кому соратник».

Молотов натужно мямлил, заикаясь, и вдруг голос сорвался всхлипнул… Единственный отзвук неподдельной печали…

В репродукторе уже рокотали траурные залпы, гудели сирены. Открыв дверь, я выглянул наружу.

Испуганно-сердито закричали вертухаи:

— Закрывай! Нельзя выходить!

Во дворе сирены и гудки едва слышимы.

— Не выхожу. Только слушаю. И вы бы лучше помолчали.

Осеклись. Ворчали невнятно, а сзади Сергей не утерпел:

— Чего ж это ты к ним нос высунул, а к нам задницу выпятил? Стал бы как положено — «смирно» и под козырек.

В следующие дни на шарашке рассказывали о гибельной давке на Трубной, на Дмитровке… Сотни убитых, задушенных… Да нет, тысячи! Ваня подробно описывал, как пробирался к Дому Союзов, ныряя под грузовиками, как пригодилось его удостоверение, «ведь на корочке крупные буквы — ЦК КПСС». Он говорил увлеченно, хвастливо, вскользь поминая о задавленных, о «целых колоннах карет «скорой помощи»». Он забывал, что надо печалиться. В мальчишеской болтовне была жуткая достоверность. И назойливо думалось: Николай начал Ходынкой, а Сталин кончил.