Андрей Миронов: баловень судьбы - Федор Раззаков

«Да, Хлестаков получился самым неуловимым характером у актера, но таким он написан Гоголем. Ему присуща множественность черт, раскрывающихся в бурлящей фантасмагорической смене настроений и поступков. Хлестаков Миронова как ртуть мгновенно переливался из одного состояния в другое. Его в прямом смысле несло неведомо куда, как бы во все стороны сразу.

В год премьеры спектакля критика много писала об «инфантильности» Хлестакова – Миронова, его «неестественной хрупкости», «эфемерности», «ломкости» и «зыбкости». На самом деле за ним скрывалась необычайная внутренняя подвижность Хлестакова. Миронов старался не упустить ни одного из свойств своего персонажа. Появляясь перед зрителями в чуть серебрящемся фраке (даже в одежде Хлестакова было нечто переливчатое), с тростью в руке, он скользил по сцене, причудливо меняя жесты и позы, внезапно переходя от шепота к резким вскрикам. Трость – игрушка молодого щеголя – то вдруг превращалась в орудие угрозы (от резких ударов которой по столу первым съеживался ее обладатель), то временами вид ее действительно навевал чаплиновские мотивы. Каскадом непредсказуемых движений и интонаций Миронов передавал и трусость Хлестакова, и беззастенчивую браваду, сочетавшуюся с бесстыдством завзятого враля, и нелепость фейерверочных фантазий маленького бедного чиновника. Только что он в страхе пятился от Городничего, а через несколько мгновений уже парил во вдохновенном экстазе. Только что полз по полу на четвереньках, а в следующую секунду бездумно и грациозно выделывал па бального танца…

Без юмора и иронии Миронов не мог ни играть, ни просто существовать. В них заключалось его спасение от жизненных неурядиц. Они наложили особый, неповторимый отпечаток на все создания артиста. Хлестаков не был исключением. Скорее, напротив, именно на этом спектакле Миронов чаще обычного доводил зрителей до приступов почти гомерического хохота. Вызывал их внезапно, резко и так же моментально гасил…

Миронов, когда был «в ударе», играл захлебываясь. Его партнеры по сцене всегда это чувствовали и в определенные моменты почтительно, с осторожностью расступались, давая простор его артистическому буйству. А сами на минуты превращались в наблюдательных зрителей. Когда в сцене вранья в доме Городничего Хлестаков – Миронов после фейерверка стремительных мини-показов своей «шумной петербургской жизни», сопровождавшихся обычно непрекращающейся импровизацией в общении со всеми, кто стоял в тот момент на сцене, обессиленно падал со стола в руки своих коллег, чуть не до головокружения заверченных скоростью монолога и параллельным остроумным обыгрыванием их сиюминутного, застигнутого врасплох состояния, то и актеры и зрители наконец на секунду получали возможность для передышки. Привыкнуть к мироновским эскападам было, по-моему, невозможно. Они всегда были непредсказуемы…»

Критика отнеслась к новой роли Миронова по-разному. Одни считали ее его несомненной удачей, очередным шагом вперед в его актерском совершенствовании, другие, наоборот, сочли ее чуть ли не провальной. Истина, как всегда, была где-то посередине. По словам все той же А. Висловой: «Вероятно, несоответствием режиссерского замысла задачам, которые он ставил перед актерами, частично объясняется и то обстоятельство, что роль Хлестакова не получилась у Миронова столь законченной и совершенной, как иные лучшие создания артиста. Но, на мой взгляд, есть и другие причины. Их следует искать в психологии, мироощущении и человеческой натуре Миронова. Что-то в нем сопротивлялось перевоплощению в Башмачкина. Фантастическая заземленность человеческого характера, изображенного Гоголем, не сочеталась с романтической настроенностью души актера. Внутренняя дисциплина ощущалась всегда. Отсюда возникала некоторая, не свойственная Миронову неестественность интонаций, вроде бы и отвечавших замыслу, но не собственному голосу актера. Они были не фальшивыми, а именно чужими. Миронов это, кстати, чувствовал и, наверное, поэтому не мог назвать при всем соблазне роль Хлестакова своей любимой.

В противоречивом отношении к спектаклю он был не одинок. Мне как-то случайно довелось услышать за кулисами реплику А. Папанова накануне очередного «Ревизора»: «Тяжелый спектакль». В самом деле, нелегко было каждый раз собирать его оформление и нелегко в нем было играть артистам. Хотя в процессе спектакля они разыгрывались, но большого энтузиазма играть перед его началом я не замечала ни у кого. Тем более не было видно того вдохновенного порыва, с которым приходил Миронов в театр в те вечера, когда будет играться другой спектакль – «Горе от ума»…

Роль Хлестакова оказалась переломной для актера. Если его Фигаро в год премьеры был весь пронизан духом «шестидесятников» с их культом жизнеутверждения, молодого задора, искренности, романтики и веселой энергии, то Хлестаков изначально был увиден глазами человека иного мироощущения. Видимо, поэтому он тогда и удивил многих. Далеко не все осознали и прочувствовали происходящие на глазах перемены, далеко не все оказались подготовлены к резкой смене настроя души. Думаю, и сам Миронов пришел к новому настроению не сознательно, а, скорее, интуитивно. Может быть, отчасти этим объясняется неясность созданного им образа. Он уловил нарастающие новые звуки в нашей жизни, но глубинную суть их сам для себя тогда еще объяснить не мог. Его Хлестаков был то жалок, то смешон, то грозен, то циничен. Единственное, чего в нем не было, – это душевной легкости, которая до того жила во всех героях Миронова. Зато неутихающей душевной тревоги в нем появилось в избытке. Именно это состояние стало потихоньку доминировать и в жизни, и в творчестве актера. Юношеская безмятежность навсегда уходила в прошлое…»

4 апреля Миронов снова играл в «Ревизоре», 7-го – в «Бане». Два последующих дня он был свободен от спектаклей, будучи занятым только на репетициях.

Субботним вечером 8-го (в 18.15) по телевидению показали бессмертную комедию Леонида Гайдая «Бриллиантовая рука». Это был третий показ этого фильма по ЦТ, причем самый печальный. Дело в том, что цензоры с телевидения, вооружившись ножницами, обкарнали ленту, выкинув из нее ряд эпизодов. В частности, была сокращена сцена соблазнения Горбункова белокурой красоткой в гостинице. Чем руководствовались цензоры понять было сложно: ведь с момента выхода фильма на экраны страны – а это случилось в 1969 году – его уже успели посмотреть практически все.

Между тем в тот субботний вечер зрителем фильма был и исполнитель главной роли – Юрий Никулин. Увиденное его крайне огорчило. И спустя месяц в интервью «Литературной газете» он заявит: «Недавно шла по телевизору „Бриллиантовая рука“ в каком-то непонятном сокращенном варианте. Ощущение такое, словно держишь в руках любимую книгу, а кто-то взял и повырывал из нее страницы. Понимаю, что все это недоразумение, оплошности. Но нам, актерам, такие „оплошности“ кровь портят…»