Сказки века джаза (сборник) - Френсис Фицджеральд

Она вопросительно повернулась к Ноулетону, а он повел ее вперед, к ряду висевших сбоку картин.

– Майра! – медленно и болезненно сказал он. – Я должен тебе кое о чем рассказать. Здесь, – он указал рукой на картины, – портреты моих предков.

Картин было семь; три женщины, трое мужчин; все портреты были написаны еще до Гражданской войны. Одна картина, в середине, была скрыта завесой из малинового бархата.

– Возможно, сейчас тебе будет смешно, – все так же размеренно продолжал Ноулетон, – но в этой раме находится портрет моей прабабки.

Он протянул руку и потянул за короткий шелковый шнур; завеса разошлась, открыв портрет одетой в европейское платье китаянки.

– Видишь ли, мой прадед занимался импортом чая в Австралию и свою будущую жену он встретил в Гонконге.

У Майры закружилась голова. Она вдруг припомнила желтоватый цвет лица мистера Уитни, его характерные брови, миниатюрные кисти рук и стопы; ей тут же припомнилось все, что она слышала об ужасном парадоксе атавизма, проявляющемся через несколько поколений… О китайских младенцах… А затем ее окончательно накрыла волна ужаса – она вспомнила приглушенный крик в ночи! У нее захватило дыхание, колени подогнулись, и она стала медленно оседать прямо на пол.

Ноулетон тут же ее подхватил.

– Милая, милая! – воскликнул он. – Не надо было тебе рассказывать! Я не должен был тебе рассказывать!

Не успел он договорить, как Майра уже окончательно и бесповоротно поняла, что никогда не сможет выйти за него замуж; как только эта мысль утвердилась у нее в голове, она бросила на него дикий, исполненный жалости взгляд и впервые в жизни упала в обморок.

Она пришла в себя, лежа в постели. Включив ночник, она увидела, что одежда аккуратно сложена рядом – видимо, ее раздевала и укладывала горничная. С минуту она просто лежала, слушая, как часы в коридоре бьют второй час; затем ее взвинченные нервы в ужасе дрогнули, потому что до нее вновь донесся детский плач из соседней комнаты. Она вдруг почувствовала, как бесконечно долго еще до утра… Рядом с ней таился какой-то мрачный секрет: ее лихорадочное воображение нарисовало маленького китайчонка, которого держали там, в полумраке…

В приступе паники она надела халат, распахнула дверь и поспешила по коридору к комнате Ноулетона. В другом крыле особняка было темно; она открыла дверь и при слабом свете из холла увидела, что постель пуста – сегодня в ней явно никто не спал. Ее испуг усилился. Что могло помешать ему уснуть в столь поздний час? Она направилась к комнате миссис Уитни, но вспомнила о собаках и своих голых коленках, удрученно вздохнула и прошла мимо.

И вдруг она увидела, что чуть дальше по коридору из приоткрытой двери льется свет и доносится голос Ноулетона! Слегка покраснев от радости, она бросилась туда. Когда до двери оставался лишь фут, она обнаружила, что можно заглянуть внутрь, но, едва бросив взгляд в щель, тут же утратила всякое желание заходить.

Перед камином стоял Ноулетон, склонив голову и всем своим видом выражая уныние; в углу, положив ноги на стол, в одной рубашке сидел мистер Уитни, очень тихий и спокойный, с видимым удовольствием покуривая большую черную трубку. На столе восседала почти что миссис Уитни – точнее, это и была миссис Уитни, но без волос. Из знакомого огромного бюста торчала лысая голова с лицом миссис Уитни; на щеках выступала щетина, изо рта торчала толстая черная сигара, которой она с явным удовольствием затягивалась.

– Тысяча? – простонал Ноулетон, словно бы отвечая на вопрос. – Лучше сказать, две с половиной – это гораздо ближе к истине! Мне сегодня из «Грехемской конуры» прислали счет за пуделей! Хотят стрясти с меня две сотни и еще заявляют, что заберут собак прямо завтра!

– Ну что ж, – низким баритоном заявила миссис Уитни, – пусть забирают! Нам они больше не понадобятся.

– Если бы только это! – хмуро продолжал Ноулетон. – А если прибавить твой гонорар, да еще гонорар Эпплтона, и гонорар того парня, который изображал шофера, и еще семьдесят человек массовки на два вечера да оркестр – выйдет почти тысяча двести! А еще ведь надо заплатить за прокат костюмов, и за этот проклятый китайский портрет, да еще отступные слугам, чтоб помалкивали! Господи! Мне же еще месяц, наверное, будут слать счета то за одно, то за другое!

– Ну-ну-ну, – сказал Эпплтон, – я тебя умоляю, соберись! Дело надо довести до конца. Даю тебе честное слово: уже завтра к полудню ноги этой девицы не будет в твоем доме!

Ноулетон рухнул на стул и обхватил голову руками:

– О-о-о!

– Соберись с силами! Назад пути нет. Тогда, в коридоре, мне показалось, что тебе уже не хочется разыгрывать нашу китайскую линию?

– Да! Этот концерт… Для меня это было уж слишком, – тяжело вздохнул Ноулетон. – Ни одна девушка не заслуживает такой подлости, а ведь она, черт возьми, еще и смогла так достойно выйти из этого положения!

– Ну а куда же ей было деваться? – цинично заметила миссис Уитни.

– Ах, Келли, видел бы ты, как она посмотрела на меня, перед тем как упала в обморок у портрета! Господи, я верю, что она меня любит! Ох, если бы ты только ее видел!

Стоявшая за дверью Майра покраснела. Она теснее прижалась к двери, кусая губы, пока не почувствовала слегка солоноватый привкус крови.

– Если бы я только мог хоть что-нибудь сделать! – продолжал Ноулетон. – Что угодно, лишь бы все уладилось, клянусь – я бы даже не задумался!

Келли – его торчавшая из женского халата лысая голова выглядела очень смешно – тяжелой походкой подошел к Ноулетону и похлопал его по плечу:

– Послушай, мальчик мой! Ты просто нервничаешь. Давай-ка подумаем вот о чем: ты принял меры, чтобы выпутаться из ужасных неприятностей. Дело совершенно ясное: девчонке нужны твои деньги – она затеяла игру, но ты ее победил; сам ты при этом избежал несчастного брака, а семью уберег от страданий. Разве не так, Эпплтон?

– Абсолютно верно! – решительно поддержал его Эпплтон. – И дело надо довести до конца!

– Ну да… – печальным тоном праведника произнес Ноулетон. – Если бы она и правда меня любила, все это вряд ли бы на нее сильно подействовало… Не за родителей же моих она замуж собралась!

Эпплтон рассмеялся:

– А мне показалось, что мы приложили все усилия, чтобы ей стало ясно, что дело обстоит именно так!

– Ах, да замолчи ты! – с грустью воскликнул Ноулетон.

Майра заметила, как Эпплтон подмигнул Келли.

– Именно так! – сказал он. – Она же ясно показала, что ей нужны твои деньги! И в таком случае нет никаких причин не доводить дело до конца. Смотри сам! Либо ты окончательно убеждаешься, что она тебя не любит, избавляешься от нее и остаешься свободным как ветер; она уползает и никогда даже не заикается о том, что тут было, и концы в воду, и твои ни о чем никогда не узнают. Либо выходит, что две с половиной тысячи выброшено на шавок, ты вступаешь в несчастный брак – девушка тебя точно возненавидит, как только обо всем узнает; ты лишаешься семьи, а возможно, тебя лишат и наследства за то, что ты на ней женился. И любой тебе скажет: это просто куча, неприятностей!

– Ты прав, – печально согласился Ноулетон. – Наверное, ты прав… Но, ах! Как же она тогда на меня посмотрела! Она, наверное, сейчас лежит, не в силах уснуть, и слушает, как там плачет китайчонок…

Эпплтон встал и зевнул.

– Что ж… – начал он.

Но дальше слушать Майра не стала. Подобрав полы своего шелкового халата, в ярости и на одном дыхании она молнией пронеслась по мягкому ковру коридора в свою комнату.

– Боже мой! – воскликнула она, сжав в темноте кулаки. – О, боже мой!

Незадолго до рассвета Майра погрузилась в беспокойный сон, который, как ей показалось, продолжался бесконечно. Проснулась она около семи; апатично полежала на кровати, свесив вниз руку, на которой проступили голубые линии вен. Она, протанцевавшая до рассвета не на одном балу, сейчас чувствовала себя очень усталой!

За дверью пробили часы; она нервно вздрогнула, и что-то внутри нее словно оборвалось, – она перевернулась в постели и навзрыд разревелась в подушку; волосы темным нимбом разметались вокруг ее головы. Она – Майра Харпер – попалась на такую дешевую и вульгарную уловку, устроенную тем, кого она считала застенчивым и добрым!

Ему не хватило смелости прийти и сказать ей правду, и он вышел на большую дорогу и нанял людей, чтобы ее запугать!

Между лихорадочными всхлипами она тщетно пыталась постичь, что же должно быть в голове у того, кто так коварно все это устроил? Ее гордость не позволяла ей предположить, что план был придуман Ноулетоном. Идея, скорее всего, родилась у этого коротышки актера, Эпплтона, или же у толстяка Келли, с его кошмарными пуделями. Это все было словами не описать, это было просто немыслимо! Она почувствовала острый стыд.

Но в восемь утра она вышла из комнаты, и, не зайдя позавтракать, пошла в сад, и выглядела она при этом уверенной в себе юной красавицей с холодным взором; слезы высохли, остались лишь легкие тени под глазами. Приближалась зима; твердую землю покрывал иней, серое пасмурное небо как нельзя больше соответствовало ее настроению, действуя неопределенно-успокаивающе. День подходил для раздумий, а ей как раз и нужно было поразмышлять.