Зарубежный детектив - Збигнев Сафьян

Плиний закусил губу.

— Если хотите что-нибудь узнать о доне Антонио, то мне известно о нем все, все.

— Все, все?

— Я, наверное, не так выразилась. Все, что положено знать достаточно наблюдательной домработнице, прослужившей у дона Антонио долгие годы. Теперь вы меня поняли?

Гортензия смотрела на Мануэля испуганно и натянуто улыбалась. Для своих сорока с лишним лет она выглядела неплохо, но, по мнению Плиния, слишком раздобрела и утратила всякую привлекательность.

Гортензия открыла двери кабинета — маленькой домашней клиники доктора. Огромный письменный стол, кресло, стулья соседствовали тут с рентгеновским аппаратом, застекленным шкафом, в котором хранились медицинские инструменты, и небольшой кушеткой. Тут же красовались диплом об окончании высшего учебного заведения и свидетельства о присвоении дону Антонио звания лиценциата и доктора. На столе, возле телефона, лежал небольшой перекидной календарь в кожаном переплете.

— Сюда, — объяснила Гортензия, — он записывал фамилии больных, которых собирался посетить.

Плиний открыл календарь: он начинался с шестнадцатого октября. На листке были записаны фамилии. Рядом с некоторыми из них были указаны адреса.

— Дон Антонио отрывал листок после посещения больных?

— Да, он отрывал его и прятал в карман, но не после, а перед тем, как идти к ним.

— Много к нему приходило больных?

— Немного, но каждый день.

— А в какое время он ходил по домам?

— Когда как. Но обычно после шести или чуть позже. Потом он уже не возвращался домой, а шел в казино, съедал на ужин пару бутербродов и садился играть в домино. Он поздно ложился и мало спал.

— У дона Антонио есть родные?

— Только незамужняя сестра. Она живет в провинции Памплона. Мы вчера звонили ей, я вам уже говорил, Мануэль, — напомнил привратник Блас.

— И что же она вам ответила?

— Она была не слишком разговорчива, но, когда я объяснил ей, в чем дело, и сказал, что вынужден буду пойти в жандармерию, она не стала возражать.

— Ее удивило исчезновение брата?

— Да, пожалуй, — ответила Гортензия, — но, по-моему, она уверена, что с ним не могло произойти ничего дурного.

Блас кивком подтвердил слова Гортензии, а Плиний сделал вид, что до него не дошел смысл последних слов, сказанных домработницей.

— Где его спальня?

Вопрос Мануэля застал Гортензию в ту минуту, когда она зевала, широко разинув рот. И Плиний заметил, что в ее глазах уже нет прежнего испуга.

— Спальня, сеньор? Вот здесь.

И она повела их по коридору в своем сереньком халатике и в туфлях на низких каблуках. На стенах в коридоре висели гравюры в рамках, пол был устлан ковровой дорожкой. Почти всю спальню занимала ультрасовременная двуспальная кровать. У кровати стоял журнальный столик с несколькими книгами по медицине, в стенном платяном шкафу был полный порядок. В углу имелась полочка для обуви. Вот и вся мебель. За спальней следовала очень опрятная ванная комната, а за нею — та самая небольшая гостиная в английском стиле: с ломберным столиком, книжными полками и софой, на которой спала Гортензия, когда они пришли.

— Ну что ж, давайте присядем и поговорим... А куда подевался Браулио?

— Какое-нибудь очередное чудачество, — задумчиво проговорил привратник.

— Скажи, Гортензия, чем занимался дон Антонио в свободное от работы время?

Свет от торшера падал на ее грудь и сложенные на животе руки, оставляя в тени лицо. Покой, царивший вокруг, клонил всех ко сну. Только Плиний казался несколько бодрее остальных. Привратник громко зевнул.

— Дело в том, Мануэль, — ответила комиссару Гортензия, — что я приходила сюда в девять утра, когда дон Антонио уже был на ногах, хотя довольно долгое время слонялся по квартире в халате как неприкаянный. И явно не держал во рту и маковой росинки.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что я слышала, как у него урчит в животе.

Плиний и дон Лотарио переглянулись, слегка улыбаясь.

— А дальше?

— В десять утра, уже при полном параде, он садился завтракать. Говорил мне, что приготовить на обед, давал деньги и уезжал на машине в клинику социального обеспечения.

— А вызовы на дом записывала ты?

— В очень редких случаях. Обычно ему звонили либо в клинику — по утрам, либо сюда — днем... Я делала необходимые покупки, прибирала в квартире, стряпала, а в два часа он приезжал обедать. За обедом он смотрел телевизор, затем немного отдыхал, удобно развалясь в кресле. А потом шел в казино выпить чашечку кофе, снова возвращался домой, принимал больных и в шесть или половине седьмого, как я уже говорила, мы уходили. Он — с визитами к больным, а я — к себе домой.

— Ты замужем?

— Упаси бог! Что вы!

— Все вы, женщины, твердите одно и то же.

— Что нам еще остается, раз пошли такие мужчины.

— Ну а дальше?

— Что дальше?

— К больным он ездил на своей машине или ходил пешком?

— Когда как. Если вызовов было много и больные жили далеко друг от друга, тогда на машине. Но вообще-то он предпочитал ходить пешком и никогда не уставал.

— Как же он успевал прочесть столько книг?

— Воскресные дни он любил проводить дома и редко куда-нибудь уходил.

— А когда ты видела его в последний раз?

— Я уже говорила Бласу. В среду, в седьмом часу, он отправился с визитами к больным, мы распрощались с ним у дома, и с тех пор... На следующее утро я, как обычно, пришла сюда, но кровать его стояла неразобранной.

— Что же, по-твоему, с ним могло случиться?

— Понятия не имею.

— Ты ведь единственная в нашем городе, кто хорошо знал его.

— Да, конечно. Но сами понимаете, он не делился со мной, а я ни о чем его не расспрашивала, кроме того, что касалось хозяйства. Он самый обыкновенный человек. И знаете, Плиний... ой простите, я хотела сказать Мануэль!.. Его самым большим другом был нотариус.

— Но хоть какое-то предположение у тебя есть?

— Есть одно, но оно покажется вам смешным.

— Какое же?

— Просто ему все осточертело, и он удрал.

— Удрал? Пешком?

— Может, пешком, а может, уехал куда-нибудь на рейсовом автобусе. Я так подумала, потому что он часто повторял: «Эта холостяцкая жизнь стоит у меня поперек горла».

— Так, может быть, у него была какая-нибудь сердечная привязанность?

— Вряд ли. Многие думают, что между нами что-то есть, но они ошибаются. Дон Антонио ни разу не оскорбил меня ни словом, ни жестом. Да, честно говоря, я хоть и не замужем, но он тоже не привлекает меня как мужчина. Доктор всегда хорошо относился ко мне, ничего не могу сказать о нем дурного, но слишком уж он пресный.

При этом она игриво, со значением посмотрела на Мануэля, давая ему понять, что в ее вкусе такие мужчины, как он.

— Куда же все-таки запропастился Браулио?.. — спросил вдруг привратник.

— Черт подери! Верно... — удивился дон Лотарио. — Пойду взгляну.

— Вот был бы номер, если бы он тоже исчез! — засмеялась Гортензия.

— Идите сюда скорее! — позвал их доя Лотарио, появляясь в дверях. — Вы только посмотрите на этого типа!

На кровати доктора, широко раскинувшись и надвинув на глаза берет, крепко спал Браулио, храпя на все лады.

— Хорош, нечего сказать! — воскликнул Плиний. — Ну да ладно, пусть поспит, пока мы разговариваем.

Они стояли в коридоре рядом со спальней.

Плиний снова принялся расспрашивать Гортензию, но уже не с таким рвением.

— А прежде дон Антонио никогда не исчезал? Может быть, не так надолго?

— Что вы, Мануэль! Если он куда-нибудь уезжал, даже ненадолго, то тщательно готовился к отъезду. И всегда точно называл мне день своего возвращения.

— Блас, кто-нибудь засиживался у него до поздней ночи?

— По-моему, нет, Мануэль. Правда, я всегда засыпаю в десять вечера, но, мне кажется, такого не бывало.

— Я тоже никогда не замечала каких-либо следов вечеринок, — добавила Гортензия.

— Ну что ж, завтра утром обязательно постарайтесь выкроить свободную минутку и зайти в жандармерию, чтобы сообщить о случившемся. А о нашем с вами разговоре никому ни слова... Впрочем, если у вас вдруг появится желание еще раз повидать меня или рассказать что-нибудь новенькое... это уж ваше дело.

— Ясно, Мануэль, будьте покойны, — ответил Блас, подмигивая.

Плиний взглянул на сонную Гортензию. В глазах ее уже не было испуга, и натянутая улыбка исчезла с ее губ. Гортензия казалась совершенно отрешенной.

— Ты слышишь меня, Гортензия?

— Да, сеньор, обещаю вам.

С величайшим трудом растолкали они спящего Браулио. Несколько секунд философ озирался по сторонам, не понимая, где он находится.

— Пора, маэстро, уже светает, — сказал ему Плиний.

— Знаешь, Мануэль, — устало произнес он, — баранья голова окончательно доконала меня.

— Проклятая баранья голова! Она заняла в твоем брюхе слишком много места. А ну-ка, вставай!

Сначала они завезли домой Гортензию, потом — Браулио. Подъехав к дому Плиния, дон Лотарио задал ему обычный в таких случаях вопрос: