Любовь и воля - Ролло Мэй

Это - иллюстрация того, как миф несет в себе интенциональность. Миф - это язык, посредством которого интенциональность делается сообщаемой. Читатель помнит наше первоначальное определение интенциональности: структура, благодаря которой переживание становится значимым. В конце поэмы Лукреция происходит именно осознание полной смысла структуры соотношения наших жизней друг с другом и со вселенной, в которой смерть является объективным фактом. Мы видим здесь иллюстрацию того, что интенциональность необходимо четко отличать от сознательного намерения, которое в случае Лукреция заключалось в том, чтобы убедительно изложить некоторые объяснения, многие из которых оказались ложными и большинство из которых оказались неуместными. Но в его абсолютной преданности своей задаче проступает более глубокое измерение, которое сам он ни в коей мере полностью не сознавал, - более важное, чем то, чему он научился у своего учителя Эпикура, более важное, чем его хорошо продуманная философия, даже более важное, чем его сознательные намерения. Оно заключается не в том, что он говорит, а в самой поэме все целостности как одаренный человек - чувствующий, постигающий, любящий и волеизъявляющий, а также думающий и пишущий он раскрывает здесь весь широкий диапазон человеческих переживаний.

Это мифос о заботе. Это утверждение, которое гласит: что бы ни происходило во внешнем мире, реальный смысл имеют лишь человеческие любовь и горе, жалость и сострадание. Эти эмоции стоят даже выше смерти.

"В любви каждый человек начинает с самого начала", - писал Серен Кьеркегор. Это начало является взаимоотношением между людьми, которое мы называем заботой. Хотя она и идет дальше чувства, начинается она с него. Это чувство, означающее отношение участия, когда существование другого имеет смысл для вас; отношение посвящения, принимающее конечную форму в волении получить наслаждение в другом или, в крайнем случае, пострадать за другого.

Новая основа заботы просматривается в попытке психологов и философов выделять чувство как основу человеческого существования. Теперь мы должны утвердить чувство как законный момент нашего способа устанавливать связь с действительностью. Когда Уильям Джемс говорит: "Чувство - это все", - он не имеет в виду, что нет ничего большего, чем чувство, но - все с него начинается. Чувство привязывает, связывает человека с объектом и обусловливает действие. Но десятилетия, прошедшие после того как Джемс, высказал это "экзистенциалистское" утверждение, оттеснили чувство в сторону и с пренебрежением определили как чисто субъективное. Причиной этого или, если более точно, "технической причиной" явилось то, что потребовался руководящий принцип в отношении побочных вопросов. Мы говорим "Я чувствую" как синоним "Я не вполне уверен", когда мы хотим сказать, что не знаем, не отдавая себе отчета, что мы можем знать, не иначе как чувствуя.

Развитие психоанализа привело к восстановлению первородства чувства. Недавно в академической психологии вышел ряд статей, которые демонстрируют тенденцию психологов и философов к переоценке чувства. Одной из них является статья Хадли Кантрила Sentio, ergo sum [Чувствую, значит существую], другой - статья Сильвана Томкинса Homo patiens, [Человек претерпевающий]. Сьюзен Лангер озаглавила свою новую книгу Mind, An Essay on Feeling [Разум, очерк о чувстве]. А учитель миссис Лангер, Альфред Норт Уайтхед, указывая на то, что Декарт был не прав в своем принципе "Cogito, ergo sum", продолжает:

"Мы никогда не сознаем только голую мысль или голое существование. Скорее, я нахожу себя по существу как единство эмоций, наслаждения, надежд, страхов, сожалений, оценок альтернатив, решений, - все это мои субъективные реакции на мое окружение постольку, поскольку я активен по своей природе. Мое единство, которое является Декартовым "Я есть", представляет собой мой процесс формирования из этого нагромождения материала устойчивой закономерности чувств".[259]

Я говорил, что романтические и этические основания любви уже не могут устраивать нас. Мы должны попытаться начать с начала, психологически говоря, с чувств.

Для того чтобы продемонстрировать, как просто и непосредственно чувство - забота, указывающая на любовь - возникает в терапевтической беседе, я предлагаю следующий отрывок их психоаналитического сеанса. По чистой случайности это сеанс с Престоном, о котором я подробно говорил в предыдущей главе.

ПРЕСТОН. Я Иуда. По отношению к своим родителям, своей сестре. К искусству - я использую его только в своих собственных целях... Мне плохо, я сломлен... Мне тошно от отсутствия любви.

ТЕРАПЕВТ. [Я предложил ему расслабиться и позволить проявиться его ассоциациям.]

ПРЕСТОН. Я ненастоящий. Я самозванец. Я - это не я. Без преувеличения. Я не могу поверить в себя... [Молчание.] Я завяз... Завяз во внешней жизни, завяз с Беверли, завяз как Джигс, я скован. Две недели тому назад мы с Беверли прекрасно провели время в постели. Но, предположим, она забеременеет - я застрял с поисками новой квартиры... [Молчание.]... Я не должен говорить, ни к чему хорошему это не приведет.

ТЕРАПЕВТ. Вы застряли в состоянии застревания - это по крайней мере, реально.

ПРЕСТОН. [Он соглашается. В течение нескольких минут молчит. Затем, слегка повернувшись, смотрит на меня с кушетки.] Я беспокоюсь о вас. Должно быть, тяжело не знать, что делать, сказать что-то или нет. Это было бы тяжело даже для самого Фрейда.

ТЕРАПЕВТ. [Меня поразил тон его голоса, совершенно отличный от его обычно развязной, торжествующей интонации. Спустя минуту:] Мне кажется, что я слышу новый оттенок в том, что вы сказали - чувство искренней симпатии ко мне, а не триумф?

ПРЕСТОН. Да, это симпатия. Просто вы были здесь, со мной. Мы оба застряли... Это воспринимается как-то иначе, чем во время предыдущих сеансов.

ТЕРАПЕВТ. Чуть ли не впервые я наблюдаю в вас подлинное человеческое чувство... В Ожидании Годо [о котором мы упоминали ранее] они чувствуют что-то по отношению друг к другу.

ПРЕСТОН. Да, очень важно, что они ждут вместе.

Подобное возрождение подлинного человеческого чувства симпатии, каким бы простым оно ни было, является решающим моментом в психотерапии. Чтобы должным образом оценить, что это за шаг, мы должны взглянуть на него на фоне современной драмы. Драма ищет этого фундаментального состояния чувства. Наша ситуация такова, что на гребне волны рационализма и техникализма мы потеряли из виду человека и интерес к нему; и теперь мы должны смиренно вернуться назад к простому факту заботы. Критической проблемой, выступившей на передний план в современной драме, является, например, крах общения. Это тема наших самых серьезных пьес, таких как работы О'Нила, Беккета, Ионеско и Пинтера. Маска снимается, и мы видим явную пустоту, как в пьесе О'Нила Разносчик льда грядет. Благородство человека, как необходимая предпосылка и трагедии и любого подлинного гуманизма, переживается на сцене в том факте, что величие оставило человека - оно присутствует там, но как вакуум; оно присутствует как отсутствие. Это парадоксальное состояние смысла бессмысленности. Очевидный вакуум, пустота и апатия - трагедийные факты.

В Ожидании Годо существенно важным является то, что Годо не приходит. Мы в бесконечном ожидании, проблема остается. Было ли здесь вчера дерево? Будет ли оно здесь завтра? Беккет - не говоря уже о других драматургах и мастерах образного жанра - через потрясение заставляет нас осознать нашу человеческую значимость, глубже заглянуть в наши человеческие обстоятельства. Мы находим себя заботящимися, несмотря на видимую бессмысленность ситуации. Годо не приходит, но в ожидании есть забота и надежда. Смысл в том, что мы ждем и что мы, подобно персонажам драмы, ждем в человеческом взаимоотношении - мы разделяем друг с другом потрепанное пальто, туфли, кусок репы. Ожидать - значит заботиться, а заботиться - значит надеяться.

Это парадоксальная ситуация, которую ясно уловил Т.С.Элиот:

"Душе я сказал - смирись! И жди без надежды,

Ибо ждала ты не то; жди без любви,

Ибо любила б не то; есть еще вера -

Но вера, любовь и надежда - все в ожиданье.

Жди без раздумий, ибо ты не готова к раздумьям -

Тьма станет светом, незыблемость ритмом".[260]

Многие из современных драм, конечно, сводятся к отрицанию, а некоторые из них стоят на краю, в опасной близости к нигилизму. Но именно нигилизм, потрясая нас, заставляет взглянуть в лицо пустоте. И для имеющего уши, чтобы слышать, из этой пустоты (этот термин теперь обозначает запредельное качество) теперь вещает более глубокое и непосредственное понимание бытия. Именно мифос о заботе - и я часто полагаю, что лишь он один - дает нам возможность противостоять цинизму и апатии, которые являются психологической болезнью нашего времени.