Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев

и чиновники. В 1745 г. сызранский воевода И. С. Ртищев вместе с канцеляристом Танским, возвращаясь с попойки из гостей, избили и ограбили канцеляриста той же сызранской воеводской канцелярии Бобошина, вёзшего в ревизион-коллегию для счёта приходные и расходные книги. Кроме того, Ртищев давал на воеводском дворе «пристанище заведомым ворам и разбойникам»[453]. В том же году офицер-сыщик (т. е. специально посланный для борьбы с преступностью!) Рунг вместе с управителем вотчины княгини Долгоруковой принял деятельное участие в грабеже «на 1651 рубль» дома костромского купца Ковылина[454].

Государевы слуги

Серьёзных реформ государственного управления до царствования Екатерины II в империи не производилось. Анна Ивановна последовательно ослабляла значение Сената, видимо, опасаясь возможности возникновения там дворянской оппозиции, и сосредоточила принятие главных решений в крайне узком по составу Кабинета министров. Елизавета Кабинет упразднила и восстановила права Сената, но создала свою канцелярию — Кабинет её императорского величества, через который фактически и управляла страной. Позднее, во время Семилетней войны, появилась Конференция при высочайшем дворе — «совещательный орган для принятия оперативных решений в военное время»[455]. Как и в петровскую эпоху, «чрезвычайным и универсальным инструментом управления» оставалась гвардия[456].

Правили ли Россией немцы? Распространённое в XIX–XX вв. представление о господстве в России при Анне Ивановне и Иване Антоновиче / Анне Леопольдовне «немецкой партии» сегодня, после работ Е. В. Анисимова и И. В. Курукина, воспринимается как миф. Разумеется, «немецкая партия» была лишь орудием самодержавия, а не наоборот. Следует согласиться с И. В. Курукиным в том, что «бироновщина» «означала не столько установление „немецкого господства“, сколько создание лояльной управленческой структуры… Бирон и другие деятели той поры… „достраивали“… петровскую машину управления…»[457].

Но в то же время считать немецкий фактор вовсе несуществующим значило бы отрицать очевидные факты: людям XVIII в. он явно казался важным, об этом говорят многие источники. «Россия [в период 1730–1740 гг.] была в руках Немцов, Курляндцов и Лифляндцов… невероятное множество было несчастных жертв, казнённых, истязанных и в заточение разосланных по зверским видам Немцов…», — выражал широко распространённый взгляд в записке 1801 г. на имя Александра I А. Р. Воронцов.

Как мне представляется, наиболее взвешенную трактовку проблемы дал Н. Н. Петрухинцев: «…иноземцы не стали доминирующей группой в гражданской управленческой элите и занимали в её структуре относительно скромное место, не превышающее 15–25 % её состава. Правительственный аппарат эпохи Анны Иоанновны оставался по преимуществу русским, и текущее управление страной осуществлялось главным образом русскими администраторами. Более того — назначенные при Анне иноземцы не были „посыпавшимися [при ней] в Россию, как из дырявого мешка“. В большинстве своём (за исключением относительно небольшой — 4 из 20 назначенных, т. е. 20 %, — но достаточно влиятельной благодаря тесным связям с фаворитами [Бироном и братьями Левенвольде], группы) они принадлежали к сформировавшемуся ещё при Петре I слою военных и гражданских специалистов. Вхождение их во власть было во многом обусловлено естественными процессами развития российской элиты, заложенными в тенденциях, обозначившихся ещё при Петре, и, в частности, следствием процесса постепенной интернационализации российской элиты… царствование Анны Иоанновны стало тем переломным моментом, когда… процесс интернационализации российской элиты… стал очевиден для современников и, возможно, достиг своей кульминации. Несмотря на относительную малочисленность в структурах власти, группировка иноземных фаворитов теперь официально возглавляла две ключевые коллегии [Иностранную — президент Остерман и Военную — президент Миних] и контролировала через Н. Ф. Головина [креатуру Остермана] третью [Адмиралтейскую], а через А. И. Остермана — и узкий круг высшего руководства страны в Кабинете министров. Не стоит забывать и о том, что их позиции были сильны и в структурах двора (обер-камергер Бирон, обер-шталмейстер К.-Г. Левенвольде в ранге генерал-аншефа, обер-гофмейстер Р. Левенвольде в ранге не ниже генерал-лейтенанта)… Поэтому, несмотря на то, что Анна Иоанновна, несомненно, обладавшая самостоятельным характером, сохраняла известный баланс сил внутри элиты и в не меньшей, если не в большей степени во внутреннем управлении страной опиралась на „русскую группировку“, контролируемую её фаворитами и родственниками Салтыковыми (о чём говорит даже состав Кабинета, где А. И. Остерман обычно уравновешивался двумя русскими министрами — А. М. Черкасским и Г. И. Головкиным, затем А. М. Черкасским и А. П. Волынским), она не могла не вызывать в русском обществе недовольства своей кадровой политикой… Недовольство аристократической части русской элиты вызвал и тот удар, который был нанесён по ней в течение царствования Анны Иоанновны [расправа с Долгоруковыми и Голицыными]… Реакция русской части элиты в какой-то мере проявилась в ходе дворцовой интриги, связанной с „делом Волынского“, который, воспользовавшись недолгим фавором у императрицы, сделал попытку изменить баланс сил в пользу некоторого укрепления позиций русской группировки в системе власти»[458].

В конечном счёте суть немецкого вопроса при Анне Ивановне состояла в том, что императрица стремилась окончательно порвать зависимость от русского дворянства, образовавшуюся в 1730 г., используя как «точку опоры» не связанных с ним и служащих лично ей немецких дворян. Немцы конституционных проектов не сочиняли и не подписывали, преследуя исключительно свои карьерные интересы. Очевидно, что концентрация немцев на властной верхушке в правление Брауншвейгского семейства стала одной из причин елизаветинской «революции». «Современники свидетельствуют, что национальный мотив в перевороте был столь силён, что иностранцы со страхом ожидали погромов»[459]. Но и после этого переворота немцы из имперской элиты удалены не были. Да, они уже не достигали прежних головокружительных высот, но сохранили устойчивые позиции в армии и госаппарате (8,2 % гражданских служащих в центральных учреждениях страны, 2 из 5 полных генералов, 4 из 8 генерал-лейтенантов, 11 из 31 генерал-майоров[460]), в 1762 г. иностранцы составляли 41 % высшего офицерства, из них три четверти — немцы[461]. Немецкий вопрос будет раздражителем для русского дворянства вплоть до февраля 1917 г., что вызывает неожиданные ассоциации с протестами знати против засилья иностранцев при королевских дворах средневековой Европы.

Социальная политика империи до 1762 г. продолжала исходить из представления о служилом статусе сословий. Некоторых привилегий при Анне Ивановне добилось дворянство — отмены указа о майорате и сокращения срока службы до 25 лет. Несомненно покровительственное отношение к благородному сословию Елизаветы Петровны. Но, несмотря на всё это, «дворяне… как и раньше, не были „господствующим классом“. В условиях русского самодержавия такого класса не было вообще. Они были одним (правда, привилегированным) из сословий государевых слуг, обязанных всем своим состоянием, положением, прошлым и будущим самодержцу»[462].

Болотов жалуется в своих записках: «…всё российское дворянство связано было по рукам и по ногам: оно обязано было всё неминуемо служить, и дети их, вступая в военную службу в самой ещё юности своей, принуждены были продолжать оную во всю свою жизнь и до самой своей старости, или, по крайней мере, до того, покуда